У последней по времени написания (20 октября 1830 г.) белкинской повести «Метель» судьба несколько своеобразная, необычная. Она благополучно живет в составе цикла повестей Белкина, но широко популярна, более, чем иные повести, отдельно, вне цикла. «Метель» не была признана при появлении, ей отказывали в какой-либо значительности содержания. Но она всегда была читаема, любима и неоднократно трактована. Только к этой повести написана замечательная, вполне ей соответственная музыка Г.В.Свиридова. Другие повести Белкина не столь «музыкальны». Трактовки же повести и ее подробностей были часто искусны, не очень разнообразны, но иногда остроумны и увлекательны. Так, пришли к убеждению, что Владимир Николаевич и Бурмин – тезки, что, как представляется догадчикам, очевидно, ибо уставная формула, произнесенная старым священником при венчании в Жадринской церкви, могла быть только такой: «Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Марии – Венчается раба Божия Мария рабу Божиему Владимиру». Иначе был бы скандал - обличение Бурмина. А так «начало» и «конец» истории соединяются «номинативно» (вот так! – П.Г.), и получается - «судьба»! [1]. Верх находчивости являет собой еще одно открытие. Оказывается, Мария Гавриловна при венчании узнала своего соседа по другому имению, а затем нарочито туда отправилась с овдовевшей матерью, дабы встретиться со своим суженым и уже супругом. Потому и отличала она Бурмина от других претендентов на ее внимание и т. д. Это написано всерьез и опубликовано в серьезном издании[2]. Менее ловко отождествление автора предисловия с Бурминым на основании принадлежности последнему приданого Марии Гавриловны – села Ненарадова (подобное встречается в суждениях о значительности «Метели» для всего цикла повестей Белкина). Но это не состоятельно, ибо сказано в предисловии, что «…имена в них (повестях, – П.Г.) почти все вымышлены им самим (т.е. Белкиным, - П.Г.), а названия сел и деревень заимствованы из нашего околодка, отчего и моя деревня где-то упомянута…». Заметим, что слово «околодок», на первый взгляд, у Пушкина явление странное, ибо может быть только околоток, т.е. участок населенного пункта, города, который ночью околачивает околоточный. Неверное словоупотребление у Пушкина – редкость! Но нет! Используемое Пушкиным значение слово «околодок» в таковом написании имеет военное происхождение. В военных документах конца XVIII – начала XIX века, в документах полковых - не ниже уровнем и не выше - слово «околодок» обозначает территорию, занимаемую в лагере, на биваке конкретным пехотным или кавалерийским полком, либо артиллерийской ротой, территорию отведенную квартирмейстерами для этого полка в общем расположении дивизии, корпуса, армии. Вспомним, что автор повести, Белкин, побывал на действительной военной службе, а Александр Сергеевич сравнительно незадолго до Болдинского пленения имел опыт пребывания в лагере армии выдающегося военачальника, генерала И.Ф.Паскевича, во время его блестящей операции одновременно против двух турецких группировок между Карсом и Арзрумом, описанной Пушкиным с лапидарной точностью, достойной бывалого офицера-генштабиста.
Сюжет повести базируется на приключении, но не потому, представляется, она столь любима. При всей простоте в ней есть что-то значительнее лирического приключения-случая. Само же приключение критиковалось по двум взаимоисключающим обстоятельствам: одновременно обличали в нем заурядность и неправдоподобие [3]. В этой «малоправдоподобной» повести действительно полностью заурядны, обыкновенны все обстоятельства, в которых разворачиваются вполне тривиальные события. Обычны провинциальный уклад жизни, обычны люди и их жизнь. Ничего сколь-либо выдающегося. Ненарадовские помещики - самые обычные, Владимир - прапорщик «самый» армейский и его бедность - тоже штамп, трафарет… как угодно. Романы читает Мария Гавриловна самые заурядные, такие, что и их названия не упоминаются, ибо общеизвестны и, очевидно, читаны в провинции не только барышнями, но и грамотеями из прислуги (если роман переводной). И «романтический проект» влюбленных примитивен и трафаретен: тайком венчаться, потом каяться перед родителями. Может быть, хулиганский поступок Бурмина какой-либо выдающийся, чрезвычайный? Нет, Пушкин и здесь ровным счетом ничего особенного не придумал. Для конкретного времени и среды деяние Бурмина в Жадринской церкви ничего нового не несло, никакой новизны, никакой особой экстравагантности в нем не было. Подобное в те годы было поступком довольно заурядным, просто, «в духе времени». Это действительно так. Обратимся к воспоминаниям графа Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена, (1792 - 1881), генерала от кавалерии, бывшем в год событий повести «Метель» двадцатилетним корнетом Елизаветградского гусарского полка. Вот что он сообщает о жизни офицеров однополчан накануне 1812 года, о том, как они скрашивали будничную серость службы на постое. «Я не могу не упомянуть, - пишет генерал Остен-Сакен, которому, к слову говоря, в 1909 году был воздвигнут в Севастополе памятник, как герою знаменитой обороны - об одном шутовском занятии в эскадроне ротмистра Турчанинова, расположенном в местечке Шатове, во время квартирования Елисаветградскаго полка в Вилкомире. Ротмистр Турчанинов в веселом расположении любил совершать службы как бы в виде священника. Вот его любимое занятие: подпоручика Ицкова напоят мертвецки пьяным, надевают на него саван, кладут в ящик, ставят в руки свечку. Турчанинов в рогожной ризе отпевает его. Эскадрон (т.е. свыше 100 человек и по приказу командира – вот это размах! – П.Г.), с зажженными сальными свечами в карабинах, сопровождает покойника на холм близ местечка. Ящик с Ицковым ставят на курган, оканчивают отпевание (т.е. «предают земле», - П.Г.) – бессознательное святотатство — и возвращаются домой. Ицков, проспавшись и отрезвившись к свету и продрогнув до костей, в саване, полным бегом, чрез местечко возвращается домой. И, несмотря на все эти нелепости, войско <…> строгой, достойной войск Густава Адольфа дисциплины и субординации, производило блистательные, едва вероятные подвиги, и благодушно терпело все лишения, скудное продовольствие и недостаточную в зимние походы одежду. <…> Ночью, в ужасный холод, бывало, ляжешь на живот, да и накроешься спиной»[4] . За пределами описания Остен-Сакена остался сложный эффект, род потрясения, произведенный эскадроном ротмистра Турчанинова в умах несчастных обитателей местечка. Действительные и придуманные случаи в подобном роде множественны в жизни офицерства XVIII-начала ХIХ вв. и сопровождают даже биографии великих людей русской истории. П.А.Румянцев-Задунайский в молодости, в бытность полковым командиром, провел полковое учение под окнами некоей излишне неприступной, по его мнению, дамы, командуя полком в костюме Адама (правда, были сапоги, шляпа и шпага, которую вскоре он должен был временно сдать). А.В.Суворов, тоже в полковниках, будто то бы взял ночью приступом какой-то монастырь (мужской) в порядке войскового ученья, правда, в отличие от Румянцева этот анекдот не имеет реального основания [5].
По части шалостей, как и в главном, есть параллель между «Метелью» и «Войной и миром». У Толстого военная молодежь, гвардейцы, тоже «шалят». Но шалят они скучно и мелко, без размаха, без настоящей фантазии и без настоящего риска. Бутылка рома, выпитая на подоконнике, медведь, связанный с будочником, неудачная, как и в «Метели», попытка умыкания девицы – вот и все. Ничего особенно рискованного, кроме как ногу сломать, свалившись, или получить взыскание по службе. Ну, что это за риск? Далеко фантазии «матерого человечища» до реалий подлинной «гусарщины» 1812 года, помещенной Белкиным в творческом содружестве с Пушкиным в их кратенькую повесть.
Отметим, что место проживания героини, из-за которой в повести весь «сыр-бор» загорелся, именуется Ненарадово. Замечательное название. Это - своего рода впечатление от всего патриархального уклада провинциальной жизни, в которую вторглось случившееся в февральскую метель приключение. Почему метель февральская? Самый подходящий месяц для метели - февраль – классическая норма для центральной России, к тому же святки прошли, Крещение уже позади, а масленица и последующий Великий пост еще не наступили. Т.е., это время, когда по церковному уставу браки разрешены и можно венчаться. Имеющиеся в пушкиноведении (точнее, в «белкиноведении») попытки приписать время роковой метели к святкам не состоятельны, в тексте нет для этого никакой опоры [6].
В повести есть какая-то несказанность, о чем-то в повести не говорится впрямую. Но читается ли это, скажем так, по «косвенным приметам»? И чем все-таки отличаются хулиганские действия белкинского Бурмина и ротмистра Турчанинова из Елисаветградского гусарского полка от шалостей гвардейцев «Войны и мира»? Литературный Бурмин и реальный ротмистр Турчанинов рискуют настолько смертельно, как мелким проказникам Толстого и не снилось. Если - всерьез, если называть вещи своими именами, то эти православные христиане совершили преступление, называемое святотатством, лично участвовали в нем и вовлекли других. Бурмин рискует даже более ротмистра Турчанинова, ибо он в храме превращает в забаву, профанирует церковное таинство, таинство брака. Турчанинов же повторяет, хотя и в иной форме, классическое преступление Дон Жуана – превращает в забаву, глумится над таинством смерти. Подобным преступлениям, безусловно, соответствует заслуженное воздаяние. Что же движет смельчаками? Какая-то непостижимая, подсознательная жажда смертельного риска: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья - бессмертья может быть залог!». Но и литературный Бурмин, и реальный Турчанинов, и их гусары, как те «люди севера», о которых когда-то писали Петрарке [7], не боятся смерти! Остен-Сакен пишет, что елисаветградцы, как и многие их товарищи по оружию в 1812-1814 годах, «производили блистательные, едва вероятные подвиги». Вот и Бурмин возвращается из похода израненным полковником (именно полковником, а не чином ниже) в 26 лет, что даже для той эпохи дело довольно редкое [8], «с Георгием в петлице»[9]. Подвязанная рука, «Георгий в петлице» и полковничий чин в 26 лет – это означает, что Бурмин удачно прожил время между своим «подвигом» в ненарадовскую метель и возвращением на родину. Жил же он по неписаному правилу подобных вояк: «или грудь в крестах, или голова в кустах». Пишет об этом Пушкин как-то скупо, ни словом не обмолвившись о тех «едва вероятных» делах, в которых Бурмин оказался достойным столь исключительных военных наград. Авторское сообщение о них напоминает сухие строки из военно-учетного досье, из послужного офицерского списка, где протокольным языком сказано, что такого-то года, месяца и числа произведен в такой-то чин, «сопричислен к ордену святаго великомученика и победоносца Георгия». Пушкинский текст в отношении Бурмина и всего военного в повести – это текст, написанный о войне и военных людях языком весьма близким к военному.
Справедливо заметил один мудрый пушкинист, «простой мир Пушкина сложен и труден»[10]. И безумный храбрец гусар Бурмин, и его «тезка» армейский прапорщик Владимир, который «ищет смерти» - после ненарадовской тиши оба оказываются в гуще великих и страшных событий, там, где все кипит огнем и кровью. У Белкина-Пушкина написано здесь просто: «Это было в 1812 году». В первоначальном варианте Пушкиным написано: «В эпоху нам достопамятную - в эпоху, столь живо описанную нам Ф.Н.Глинкою». Пушкин имел в виду «Письма русского офицера». М.1815-1816[11], произведение действительно замечательное, не утратившее своей документальной значимости по настоящее время. И еще. В начале чернового плана «Метели» было: «12 году», что затем автором было зачеркнуто. Далее стоит: «Мятель» [12]. Т.е. изначально было что-то вроде: «Метель 1812 года». По смыслу именно так, но Пушкин убрал прямые указания на 1812 год, как доминанту содержания повести. Но на самом содержании это мнимое «сокрытие» не отражается. Внутри развития лирической линии оказываются все события «1812 года». Все от начала войны до возвращения победителей из Франции. Из самой войны упоминаются лишь два события, но главные – Бородино и оставление Москвы.
Вспомним, чем был 1812 год для Пушкина, как он его воспринимал, осознавал, чем было для него это время. Дело в том, что отношение Пушкина к 1812 году, по сути, до сих пор точно не определено. Все еще на этом месте в Пушкине сталкиваются противоречивые позиции толкователей, опирающиеся то на последующий, от послепушкинского до сегодняшнего дня политический опыт, то на собственные представления о 1812 годе, к Пушкину, а часто и к 1812 году, отношения не имеющие. Как бы то ни было, отсутствуют доподлинные знания о содержании этой краткой, но бурной эпохи и точные знания о том, чем был 1812 год для Пушкина. Преимущественно бытуют представления, устоявшиеся в нашей образованной среде с принятием ею (ок. 140 лет прошло) культа Льва Толстого и его главного романа, с недостоверным представлением об этой эпохе. Эти представления автоматически переносятся на Пушкина и его произведения, к чему добавляются двухвековые выдумки о том, что 1812 год – чуть ли не «преддекабристская стадия освободительного движения» и будущие декабристы – главные ее герои (декабристы в центре экспозиций, литературы о 1812 годе, откуда выброшены и Милорадович, и его верный друг принц Евгений Вюртембергский, чьим полкам и всей дивизии в Бородине даже два памятника, но превознесен ничего существенного не явивший в те же поры Ермолов, будто бы бывший близким к декабристам).
Посмотрим на пушкинские строки о 1812 годе и его главных героях. Очевидно, что для Пушкина 1812 год – нечто священное:
«…и вечной памятью двенадцатого года»;
«Перед гробницею святой…»;
«Народной веры глас воззвал к твоей святой седине» - это о Кутузове;
«… над твоей священной сединой…» - это о Барклае в «Полководце»;
«Великий день Бородина».
В пушкинской прозе незамеченным пушкинистами остается «Рославлев» - своего рода парафраза Александра Сергеевича на явно впечатливший его одноименный роман М.Н.Загоскина. Можно вспомнить и еще многое.
Но эпический масштаб восприятия 1812 года - в зрелые годы, что общеизвестно. Обратимся же к юности Пушкина. Ему всего 14-15 лет, и пишет вольнолюбивый отрок не только анакреонтику. Он уже способен проникаться тем, что переживает страна и нация, точно и глубоко понимать происходящее. Вот «Воспоминания в Царском селе». Здесь есть нечто, заслуживающее особого внимания, есть то, от чего тянутся связи к зрелым строкам 1830-х годов, то, что конкретизирует наши в целом довольно общие представления о 812 годе Пушкина. Стихотворение весьма важно для знания о юном Пушкине, но по полному счету еще не исследовано, а потому и ясного представления о юноше Пушкине у нас все еще нет. Более того, в нем духовной доминантой обозначен, с легкой руки великой Ахматовой, «томик Парни». В нем есть нечто, ни серебряным, ни нашим веком не замеченное, ввиду полной духовной чуждости этих пушкинских интересов и впечатлений культуре и образованному люду позднейших времен.
Вот несколько фрагментов из «Воспоминаний в Царском селе»:
Вострепещи тиран! Уж близок час паденья!
Ты в каждом ратнике узришь богатыря,
Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
За Русь, за святость алтаря.
.......
Но сильного в боях небесный вседержитель
Лучом последним увенчал,
.......
Не здесь его сразил воитель поседелый;
О бородинские кровавые поля!
.......
Утешься мать градов России,
Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
Десница мстящая Творца.
.......
Восстал вселенной бич – и вскоре новой брани
Зарделась грозная заря.
Что же за этими известными строками? Начнем с последнего. «Вселенной бич», т.е. Наполеон. Этот образ говорит о неплохой исторической эрудиции юного автора и о его выборе из этого арсенала соответствующего конкретной цели образа. Сюжет восходит к V веку. Словами «приветствую тебя, Аттила, бич Божий» встретил на берегу реки Минчио вождя гуннов Аттилу Святой папа Лев I Великий (452 г.). На зверюгу Аттилу таковой комплимент подействовал, и на Рим он со своей ордой не пошел. Может быть, понтифик максимус даже выручил Аттилу, дав повод отказаться от погрома Рима, ибо годом ранньше ему уже был нанесен смертельный удар в битве на Каталаунским полях. Параллель Аттила - Наполеон имеет глубокий смысл. Ее применительно к событиям 1812 года использовал тогда же в 1812 году Жозеф де Местр, один самых тонких эрудитов и самых наблюдательных умов той эпохи, странным образом сочетавшим свои блистательные таланты с полной интеллектуальной непроницаемостью для всего, что происходило в сфере духовной и религиозной жизни вне его конфессии. Посланник короля Сардинии и Пьемонта в Петербурге, воспитанник иезуитов, философствующий литератор, блестящий идеолог антибонапартизма, Жозеф де Местр имел сына Рудольфа, офицера Кавалергардского полка, участника кампании 1812 года, раненого при Бородине. На основе писем сына из армии Жозеф де Местр сделал вывод о типологическом сходстве ситуации кампании 1812 года со «временами Аэция и Карла Мартелла»[13]. Последний великий полководец древнего Рима Аэций в 451 г. остановил катастрофическое для всего молодого христианского мира нашествие гуннов Аттилы в сражении на Каталаунских полях близ Труа, в сражении, не имевшем внешних примет явной победы, как и Бородино, но повлекшей за собой отступление гуннов.….
Де Местр объединяет победителя Аттилы Аэция и Карла Мартелла. Карл Мартелл – мажордом королевства франков – в 731 г. со своим небольшим войском несколько дней противостоял при Пуатье на равнине Аквитании близ Бордо напору перешедших Пиренеи мавров. Сражение, как Каталуанские поля Аэция и Бородино, не имело признаков внешнего успеха, но мавры не смогли преодолеть стойкость франков и ушли обратно в Испанию, а христианская Европа, не имевшая тогда иной защиты, кроме Карла Мартелла и его войска, была спасена.
И вот, 15-тилетний Пушкин самостоятельно нашел для современного ему Аттилы образ-сравнение, общий с содержательной аналогией многоопытного де Местра.
«Сильный в боях» и «отяготела днесь на их надменны выи десница мстящая Творца» - эти пассажи восходят к конкретным, забытым ныне образцам высокого стиля российской церковной словесности той эпохи.
17 июля 1812 г. в Санкт-петербургском Казанском соборе митрополит Новгородский Амвросий (Подобедов), первенствующий член Святейшего Правительствующего Синода, самолично прочитал текст воззвания Синода. Приводим этот текст в сокращении.
«Божиею милостию Святейший Правительствующий Всероссийский Синод. По благодати, дару и власти, данным нам от Бога и Господа нашего Иисуса Христа, его великим и сильным Именем взываем ко всем благоверным чадам Российской Церкви. С того времени как ослепленный мечтою вольности народ французский ниспровергнул престол единодержавия и алтари христианские, мстящая рука Господа видимым образом отяготела сперва над ним, а потом, чрез него и вместе с ним, над теми народами, которые наиболее отступлению его последовали. За ужасами безначалия следовали ужасы угнетения. Одна брань рождала другую, и самый мир не приносил покоя; Богом спасаемая Церковь и Держава Российская доселе были по большей части сострадающими зрительницами чуждых бедствий, как бы для того, чтоб тем более утвердились во упование на Промысл и тем с большим благодушием приготовились сретить годину искушения. Ныне сия година искушения касается нас, россияне! Властолюбивый, ненасытимый, не хранящий клятв, не уважающий алтарей, враг, дыша столько же ядовитою лестию, сколько лютою злобою, покушается на нашу свободу, угрожает домам нашим и на благолепие храмов Божиих еще издалеча простирает хищную руку. Сего ради взываем к вам, чада церкви и Отечества! приимите оружие и щит, да сохраните верность и охраните веру отцов наших. Принесите с благодарением отечеству те блага, которыми вы ему обязаны. Не щадите временного живота вашего для покоя Церкви, пекущейся о вашем вечном животе и покое. <…> Всем же и каждому, о имени Господа нашего, заповедуем и всех умоляем, блюстися всякого неблагочестия, своеволия и буиих шатаний, перед очами нашими привлекавших гнев Божий на языки, пребывать в послушании законной, от Бога поставленной власти, соблюдать бескорыстие, братолюбие, единодушие и тем оправдать желания и чаяния взывающего к нам, верноподданным своим, Богом помазанного императора Александра. Церковь, уверенная в неправедных и нехристолюбивых намерениях врага, не престанет от всея кротости своея вопиять к Господу о венцах победных для доблестных подвижников и о благах нетленных для тех, которые, душу свою положат за братию свою. Да будет, как было всегда, и утверждением, и воинственным знамением россиян, сие пророческое слово: о Боге спасение и слава» [14].(жирный курсив автора, - П.Г.)
Итак, пассаж: «отяготела днесь на их надменны выи десница мстящая Творца» в пушкинских «Воспоминаниях в Царском селе» 1814 года является сокращенной косвенной цитатой из Воззвания Святейшего Синода от 17 июля 1812 года: «…мстящая рука Господа видимым образом отяготела сперва над ним, а потом, чрез него и вместе с ним, над теми народами, которые наиболее отступлению его последовали….»
Были ли основания для «…уверенности в неправедных и нехристолюбивых намерениях врага…», настолько неправедных, что потребовалось призвать «победить, иль пасть в пылу сраженья за Русь, за святость алтаря», как сказано в стихотворении юного Пушкина. Впервые Церковь прямо призывала к ее защите, заверяя, что «… не престанет от всея кротости своея вопиять к Господу о венцах победных для доблестных подвижников и о благах нетленных для тех, которые, душу свою положат за братию свою ... ». (курсив автора, - П.Г.)
Что же вообще такое «1812-й год»? Буквально не «1812-й», а «1812-1814 годы». Как война 1941-1945 гг. – Великая Отечественная, так и Отечественная война, конечно, продолжалась до вступления в Париж, куда русская армия вступила, по словам одного офицера, чтобы «приобрести достойный мир для России». Но что было причиной? Ныне причины нашествия «дванадесяти языков» на Россию опять ищут в несоблюдении Россией пресловутой континентальной блокады Англии (совершенно безумное предприятие Наполеона, имевшее следствием результаты, диаметральные противоположные предполагаемым). И тем оправдывают вторжение. Ищут и иные формальные причины. Но главная причина в самом Наполеоне, в его личных устремлениях и в довольно примитивной и в целом фальшивой идеологии его Империи. «Император французов» был одержим вполне инфантильной манией: ему очень хотелось превзойти Александра Македонского и «по сухому пути» добраться до Индии, что, вроде бы, соответствовало ситуации геополитического противостояния Франции и Англии. Хотелось же этого Наполеону давно. Еще в бытность генералом Бонапартом, в 1799 г. после завоевания Египта он двинул было свои войска в направлении Индии, но поход дальше Сирии не удался, пришлось возвращаться вместе с дромадерами и принявшими по его повелению ислам соратниками. Вскоре, став Первым консулом Франции, генерал Бонапарт приобрел союзника в лице русского императора и вовлек его в гигантскую авантюру. Поход в Индию считается безумной затеей Павла I, пославшего в этом направлении для начала и для разведки, казачий корпус. Но забывают, что сия ненормальная идея принадлежала на самом деле гениальному Наполеону Бонапарту, который должен был послать в 1801 году вслед за русскими казаками по тому же маршруту целую армию с генералом Массена во главе. Третий, самый жестокий приступ «индийской лихорадки» (или «александрийской лихорадки» - вспомним, что Александрия именуется по Александру Великому) мирового гения приходится на 1812 год. Цель похода в Россию перед ее многочисленными участниками (Великая армия насчитывала 678 000 человек и около половины из них не были французы) не была четко определена. Что-то было про Польшу, что-то было о несоразмерности притязаний России на влияние в европейских делах. Про континентальную блокаду Наполеоном уже забывалось. Но участники вторжения, как свидетельствуют мемуары, понимали идею затеянного всемирным гением похода правильно: Россия должна быть покорена, вовлечена в общий круг сателлитов «императора французов», и тогда она послужит базой их похода в Индию – а это и есть конечная цель для Великой армии после перехода через пограничный Неман.
Наполеон хотя и родился посреди моря на острове, но был совершенно «сухопутным» человеком. Он не понимал, что к Индии и к геополитической победе над Англией можно придти только на море и на морских путях. Поэтому окончательно отдав англичанам море-океан после победы Нельсона при Трафальгаре, он проиграл Англии и Индию, и все геополитическое противостояние, по сути, еще в 1805 году. Но на суше, на европейском континенте он создавал колоссальную, продвигавшуюся на восток империю. Иногда и самые несуразные проекты удаются хотя бы ненадолго, прежде чем лопнуть как перенакаченный, перенадутый воздушный шар. Когда Наполеон добрался до России, континентальная Европа была вся включена в сферу его влияния. Лишь на части Пиренейского полуострова власть была у испанского парламента – кортесов, и шла кровавая резня с оккупантами при участии английских экспедиционных войск. И на другом конце Европы бывший наполеоновский маршал Бернадотт, став наследным принцем Швеции, вдруг повернул свою новую страну к России и Англии. И, как вскоре выяснилось, оказался дальновиден, не прогадал.
Чтобы «приручить» Россию и сделать ее сателлитом, требовалась не только военная победа. Это Наполеон осознавал, несмотря на все свое политическое солдафонство. Ключ к овладению Россией он справедливо усматривал в сфере, как мы привыкли говорить, идеологической. Если принять во внимание ряд немаловажных фактов, то необходимо признать, что компания 1812 года была вооруженным противостоянием «идейных» антоганистов. Для России, для всех сословий ее тогдашнего населения, для ее армии и для ее императора христианство в форме Православия было не «государственной», «господствующей» религией, но основой их личного, частного и общественного бытия. Самое это бытие формировалось вокруг Православной Церкви, на основе ее тысячелетних, вечных критериев. К тому же в Православной империи, каковой была Россия, соблюдался принцип вероисповедной толерантности. И ни одна сколь-либо приемлемая в отношении нравственности религия в России не преследовалась. Невский проспект в Санкт Петербурге украшали и во времена Пушкина, кроме православных храмов, церкви – католическая, лютеранская, армянская. Это поражало привыкших к религиозной нетерпимости иностранцев, но было для России обыкновением еще с давних допетровских времен.
Религиозная, церковная, конфессиональная политика Наполеона вообще мало известна. В наш секулярный век подобные вещи вообще редко для кого значительны. Наполеон трактуется ныне на Западе, в основном, как «объединитель Европы», а его империя чуть ли не как предшественница нынешней «объединенной Европы». Портрет провозгласившего себя императором генерала Бонапарта, украшает европейский парламент в Страсбурге. Но это происходит от общей недалекости и плохой образованности, которая присуща современной «интеллектуальной» западной элите. Идеи объединения Европы и основание этого объединения при Наполеоне и ныне, совершенно различны, и Карл Великий мог бы претендовать на роль объединителя Европы с не меньшим основанием, чем Наполеон Бонапарт. И забыто, что старый русский фельдмаршал Суворов когда-то сказал о молодом генерале Бонапарте, что он погибнет, если бросится в «вихр политический».
Наполеон проводил во Франции в отношении Католической Церкви политику с «учетом потребностей населения». Понимая, что с предрассудками «отсталого населения», т.е. с верой миллионов людей нужно считаться, Наполеон попытался навязать Западной Церкви сосуществование на своих условиях, при которых Церковь полностью зависела бы от государства, точнее от него самого. Епископат предполагалось формировать из его кандидатов, коих Римский Папа должен был беспрекословно рукополагать. Если бы подобное случилось, то не только епископы, но и рукоположенные ими священники – т.е. все духовенство во Франции, а затем и в других странах, состояло бы сплошь из ставленников государства, сиречь из бонапартовских агентов. Главой галликанской церкви уже был кардинал Феш, родной дядюшка императора, пытавшийся, кстати, смягчать грубейшие посягательства племянника на церковную независимость. По указке Наполеона был создан удивительный по наглости притязаний катехизис, введено празднование дня святого Наполеона. Этот день совпадал с днем рождения императора. В империи Наполеона, в его Великой армии в особенности, насаждался культ императора - создавалась подобие религии человекобожия. Папа Пий VII Кьярамонти на капитулянтский компромисс с Наполеоном не пошел. В русский поход «император французов» отправился под церковным отлучением, провозглашенным арестованным и заключенным в Фонтенбло Папой Пием VII. Освобождение глава Римской Церкви получил лишь в 1814 году, когда русские и союзные им войска были у Парижа, и эфемерная империя генерала Бонапарта доживала последние дни.
Существовала ли с нашествием «галлов и дванадесяти язык» для Православия, для Русской Церкви опасность подобного насилия? Может быть «император французов» был всего лишь «прогрессивно» индеферентен в своей церковной политике, по отношению к христианству? Тем более, какой ему дело до Русской Церкви, до русского Православия? Оказывается, интерес был, и не малый. В 1811 году великий иерарх Русской Церкви митрополит Московский Платон (Левшин), пребывавший на склоне лет в Вифанской обители близь Троице Сергиевой Лавры, получил от французского императора неожиданное, по-военному решительное предложение через епископа Блуасского Грегора. Суть предложения заключалась в том, что Россия и Франция необычайно сблизились, их императоров связывает теснейший союз и неразрывная дружба, армии Франции и России самые доблестные и испытывают полное взаимное уважение, а армия – душа нации, следовательно, и народы сближаются во взаимной симпатии и уважении. А потому надо поскорее преодолеть конфессиональные противоречия, которые непозволительно запущены. Надо в духе времени поскорее разрешить затянувшийся вопрос о соединении Восточной и Западной Церквей, что послужит делу всеобщего мира и пр. и пр. Вот такое кардинальное, благое предложение. Ни более, не менее, как соединение Церквей после 750 лет расхождения. Интересно, что Наполеон обратился ни в Святейший Правительствующий Синод, ни к его Первенствующему члену, новгородскому митрополиту Амвросию (Подобедову), ни к императору Александру, который по закону и «де факто» являлся для Русской Церкви своего рода управителем-администратором. Наполеон проявил необычайное знание российского церковного менталитета, что свидетельствует о его наблюдательности или наблюдательности его консультантов в этом вопросе. Митрополит Платон (Левшин) был уже стар, и делами его Московской епархии занимался викарий епископ Дмитровский Августин (Виноградский). Митрополит Платон скончался в конце 1812 года, успев благословить императора Александра I (правда, заочно, в ставшим знаменитом и распространявшемся по России в списках письме) на бескомпромиссную борьбу с агрессором и успев предречь (в июле 1812 года!) исход войны и судьбу наполеоновской Франции. Несмотря на «ветхость деньми», митрополит Платон Левшин был первейшим духовным авторитетом среди всей иерархии Русской Церкви, хотя не занимал в ней высших административных должностей: он вышел из состава Синода еще при Екатерине II. Итак, Наполеон точно определил, что в русском православии духовный лидер не определяется его формальным, должностным положением. Наполеону был важен контакт с высшей иерархией, с епископатом, но не с Синодом, а с опорой на духовный, т.е. подлинно церковный авторитет. С митрополитом Платоном в деле скоростного объединения Церквей накануне дружественного вторжения в Россию у Наполеона ничего не вышло. Митрополит Платон дал понять, что благое намерение французского императора неосуществимо, поскольку это прямой политический заказ[15].
Но иных путей Наполеон не знал, будучи от какой-либо религии далеким, хотя, в быту довольно суеверным. События с начала вторжения в Россию показали, что воззвание Синода весьма точно определило намерения агрессора относительно Церкви. Наполеон считал, что в России мало достичь военной победы, а чтобы как-то поладить с ее населением, надо поладить с Церковью, а чтобы поладить с Церковью, надо любым способом поладить с епископатом. Действия наполеоновской администрации, наряду с его собственными заявлениями свидетельствуют о том, что в планы завоевателя входило, используем церковные понятие, «пленение Церкви». Это с крепостным правом можно было обойтись без перемен, и напрасно сожалеют некоторые современные историки о том, что неудача русского похода отодвинула отмену крепостного права в перманентно отсталой России. Наполеон, безусловно, сохранил бы крепостное право, как некую этнографическую особенность «северных варваров» и, кстати, как основу благосостояния своих немногочисленных приверженцев. А вот поминать за богослужениями прогрессивного французского императора, как своего повелителя, русским на оккупированной территории вменялось в обязанность.
Подобного не было еще ни в одной стране, где развивались под имперскими орлами полотнища его знамен. Общеизвестно, что в Могилеве, где появился суровый маршал Даву, и несколько месяцев действовала насаженная оккупантами администрация, местный архиепископ Варлаам (Шишацкий) под сильным давлением принес присягу Наполеону, обязал и свое духовенство ему последовать и поминать имя завоевателя за Богослужением. За это впоследствии был судим за измену, извержен из сана и отправлен на покаяние в один из провинциальных монастырей. После Александр I хотел вернуть ему прежнее достоинство, сан и положение, поскольку и прежние заслуги бывшего архиерея не были забыты, и свое наказание он снес со смирением. Но Варлаам отказался, ответив императору, что понес заслуженное наказание, и не заслуживает прежнего положения.
Даже в оккупированной Москве, когда становилось ясно, что авантюра русского похода проваливается, Наполеону не давали покоя его «епископальные» порывы. Задержанного священника домовой церкви губернаторского дворца изрядно помучили, нацепив на него в присутствии Наполеона епископское богослужебное облачение. Поводом будто бы было желание императора посмотреть, как это одеяние выглядит. Но, по сути, священника пытались соблазнить епископским достоинством, не имея представления о том, как оно по церковным канонам получается. Несчастный священник в ужасе упирался, был подвергнут насилию. Впоследствии он пошел под церковный суд, но был оправдан и помилован[16] .
По поводу воззвания Святейшего Синода к чадам Русской Православной Церкви, в котором Церковь призывала к ее защите, Наполеон заметил «Александр старается возбудить дикое изуверство москвитян» [17]. И этими словами, и своими действиями он фактически объявил себя врагом Русской Православной Церкви. И всеми «просвещенными» и «прогрессивными» святотатствами, погромами, грабежами храмов и монастырей, что были совершены его освобожденными от отвественности за содеянное солдатами, Наполеон показал, что для всех христиан без различия конфессии он, в полном значении древнего славянского слова, - супостат. Еще в 1811 году князь П.И.Багратион в письме Императору Александру I писал, что воинству российскому предстоит сразиться с полчищами завоевателя и «споспешествовать к восстановлению права народного в Европе...». Не более, ни менее. «Народное же право», прежде всего, заключалось в свободе народов исповедовать веру отцов, как цивилизационную основу тогда еще христианской Европы. Поэтому призыв императора Александра к воинам Русской армии защищать, прежде всего, веру, которой живо Отечество, «святость алтаря», как сказано юным Пушкиным, был актуален. Защищая Россию, русская армия защищала христианские основы всей, употребляя пушкинский термин «европейской системы», т.е. христианской цивилизации. Слова любимца всей армии, национального героя всей России пушкинского времени, князя Багратиона, завершающие его последнее частное письмо перед Бородинским сражением - «Господь с нами!».
Можно приводить массу цитат из французских мемуаров, касающихся идейного противостояния, особенно вспомнившегося перед Бородинским сражением. Но два мемуариста особенно показательны.
Граф Сегюр, французский аристократ, сын посла при дворе Екатерины II и адъютант Наполеона, пишет следующее: «Этот генерал (Кутузов, - П.Г.) велел своим попам и архимандритам надеть свое великолепное парадное облачение, наследие греческой церкви. Духовенство шло впереди генерала и несло хоругви и образ Богоматери, покровительницы Смоленска, по их словам, избавившейся чудесным образом от поругания врагов. Когда русский генерал убедился, что его солдаты достаточно взволнованны этим необыкновенным зрелищем, он возвысил голос и заговорил с ними о небе — этой единственной родине, остающейся рабству! И во имя религии равенства он старался побудить этих крепостных рабов защищать имущество и жизнь своих господ; он взывал к их мужеству и старался возбудить их негодование, указывая им на священный образ, укрывшийся в их рядах от святотатственных посягательств. <…> Дальше русский генерал указывал солдатам на их города, обращенные в пепел, напомнил им об их женах и детях, говорил об императоре и закончил призывом к благочестию, патриотизму, ко всем этим примитивным добродетелям грубых народов, находящихся еще во власти ощущений. Но поэтому-то они и являются наиболее опасными солдатами, так как рассуждение не отвлекает их от повиновения, а рабство заключает их в узкий круг мыслей, где они вращаются в области лишь небольшого количества ощущений, которые для них являются единственными источниками всех потребностей, желаний и идей. Притом же они были преисполнены гордости вследствие отсутствия возможности сравнения и настолько же легковерны, насколько горды; вследствие своего невежества они поклонялись образам и были настолько идолопоклонники, насколько могут быть идолопоклонниками христиане, превратившие эту религию духа, чисто интеллектуальную и нравственную, в физическую и материальную, чтобы сделать ее более доступной своему грубому и недалекому пониманию.
Но, как бы то ни было, а это торжественное зрелище, эти речи, увещания офицеров и благословения священников окончательно возбудили их. Все, до самого последнего солдата, сочли себя предназначенными Богом защищать небо и свою святую землю!»[18]
Вот такое весьма спесивое, заносчивое, и некультурное представление о нации Ломоносова, Державина, Суворова, Пушкина и мн. др. и об их вере. Подобное суждение и ныне весьма распространено не только на Западе, оно широко бытует и у нас.
Близкий к Наполеону генерал Рапп также пишет о рабской психологии русских полудикарей, неспособных воспринять «европейские ценности», которых надо удалить из Европы, на которую они, «татары» осмеливаются оказывать влияние[19].
Но еще интереснее французское свидетельство о речи Кутузова перед русскими войсками, о которой не осталось свидетельств в русской мемуаристике, а французское – существует в нескольких вариантах. Опирается оно, очевидно, на донесение лазутчика поляка, знающего и понимающего русский язык, а таковых в Великой армии было не мало.
Генерал Гийом де Водонкур (1772-1845), близкий к пасынку Наполеона вице-королю Италии Эжену Богарне, в своей книге о русском походе, вышедшей впервые в Лондоне в 1815 году пишет следующее. «Шестого (сентября нов. стиля, - П.Г.) пополудни он (Кутузов, - П. Г.) поставил под ружье все полки для смотра. После этого он выехал, сопровождаемый священниками, несущими святой образ, который был вывезен из Смоленска и, как говорили, чудесно спасся из кощунственных рук французов. Шествие этого знаменитого образа, благословения и проповеди священников и торжественные речи Кутузова придали этой церемонии атмосферу религиозного величия и достигли своей цели; каждый солдат был готов умереть во славу Отечества и веры, энтузиазм достиг своего апогея, и победа казалась достигнутой. Кутузов обратился к армии со следующей речью:;
«Братья и товарищи по оружию!
Вы видите перед собой этот святой образ, на который возлагаете свое упование, во имя которого поднимитесь со всей твердостью против тирана и возмутителя всего мира. Не удовлетворенный тем, что разрушил образ Божий в миллионах его творений, этот мировой тиран, восставший на все законы Божии и человеческие, с оружием проникнувший в святилища, оскверненные кровью, поколебавший алтари, поправший святыни и осквернивший истинную власть, освященную в этом своем святом праве нашей Церковью, кощунственными нестроениями, принципами и делами. Не устрашитесь, ибо Божии алтари не могут быть поругаемы этим ничтожеством, Божие всемогущество сотрет его в пыль, не устрашитесь, ибо Бог не оставил вас, ибо Он защитит вас и низвергнет Своих врагов мечом Михаила Архангела.
Только с этой верой я хочу сражаться и победить! Только с этой верой я желаю сражаться и умереть, чтобы и после смерти мне увидеть победу. Солдаты! Я говорю вам, помните о наших оскверненных городах, объятых пламенем, помните о ваших женах, о ваших детях, которые молят вас о защите; помните о вашем Императоре, о вашем государе, которого вы видите во главе наших сил, и перед тем, как завтра сядет солнце, вы напишите свою веру и свою твердость на полях нашего Отечества кровью завоевателя и его полчищ» [20].
Это самое раннее и в обратном переводе, кажется, самое буквальное, изложение речи, точнее одной из речей, видимо самой пространной, из произнесенных Кутузовым, когда он объезжал войска накануне сражения, память о котором была столь священна для Пушкина. Она не сохранилась в русских мемуарах, которые принадлежат тем, кто не присутствовал при этой речи, находясь в отдаленных от Кутузова пунктах.
Такова в общем представлении ситуация 1812 года, в которой оказалась Россия, ее народ и общество. Ситуация 1812 года, в которой побывал сам отрок Пушкин в возрасте 13 -15 лет. Это тот «исторический фон», на котором происходят события повести «Мятель». Ничего подобного в истории России не бывало ни ранее, ни позже, несмотря на ХХ век с его катаклизмами и мировыми войнами. Вспомним, что Пушкин писал про «Великий день Бородина», вскоре после написания «Мятели»:
Шли же племена
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой.
И равен был неравный спор.
Бородинская годовщина. 1831 г.
Это пространное отступление, этот развернутый комментарий нам необходим, чтобы знать о 1812 годе Пушкина и не основывать на «протолстовских» представлениях суждения о том, что защищали, за что сражались герои пушкинской «Мятели», за что один из них отдал свою молодую жизнь, а другой награжден и возможно искалечен.
«Но сильного в боях небесный вседержитель лучом последним увенчал» [21]. Этот пассаж восходит к знаменитому «Cлову … при гробе генерал-фельдмаршала светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова-Смоленского», произнесенному 14 июня 1813 г в Казанском соборе Санкт-Петербурга ректором Санкт-Петербургской Духовной Академии архимандритом Филаретом (Дроздовым). Ныне он известен как святитель, митрополит Московский. Имена святителя Филарета и Пушкина основательно связаны в отечественной культуре. Дважды сходное с пушкинским словосочетание «сильные земли» встречается в исключительно важном для знания о Пушкине эпизоде «Слова… при гробе … Кутузова» святителя Филарета. Этот фрагмент имеет всецело богословское содержание и посвящен осмыслению исторического процесса. Богословие истории святителя Филарета опирается на примеры совершавшихся тогда великих событий, современных им великих личностей и на творение другого великого русского богослова, «выдвиженца Петра Первого» святителя Иоанна (Максимовича), митрополита Тобольского, имеющее греческое название «Илиотропион» и посвященное, говоря упрощенным языком, сочетанию действий Провидения (Божественного Промысла) и свободной человеческой воли. Приводим этот крупный фрагмент слова святителя Филарета полностью, ибо его значение для знания Пушкина весьма велико. Язык «Слова…» - архаичный, синтаксические конструкции в традиции XVIII века, стиль «плетения словес» еще не изжит. Впоследствии святитель Филарет Московский упростит речь, стилевую вычурность заменят простота и ясность. Но сила мысли великого богослова такова, что это слово произвело колоссальное впечатление на всех, кто присутствовал при погребении Кутузова. «Слово…» было сразу же напечатано и стало широко известно за пределами столицы. Пушкин наверняка был знаком с текстом «Слова…», и, как увидим, не только «сильные земли» пришлись «ко двору» у «солнца русской поэзии». Вот тот фрагмент текста «Слова…», который оказал безусловное воздействие на юного Пушкина, и это воздействие внезапно проявилось в Болдинскую осень.
«…Преходящие владычества человеческие совокупно и повременно являются на позорище света для того, чтобы служить сему невидимому Царству (Господа, - П.Г.); и сильные земли (курсив автора, - П.Г.) чредою изводятся стрещи стражбы его. Связав природу необходимостию и оставив человека в руце произволения его (Сир.XV.14), Великий Художник мира простирает свой перст в разнообразное сплетение событий, естественных и свободных деяний и таинственным движением то неких сокровенных нитей, то видимых орудий образует и сопрягает все в единую многохудожную ткань всемирных происшествий, которую время развертывает к удивлению самой вечности. Различные состояния земных гражданств непрестанно направляются Провидением к тому, чтобы они уготовляли в себе граждан небесам: для сего действует Оно чрез общество на человека, и взаимно чрез человека на общество; для сего языки, шатающиеся и восстающие на Господа пасутся жезлом железным и яко сосуды скудельничи сокрушаются (Пс.II.I.9), обращающиеся воссоздаются и насаждаются (Иер. XVIII.9), искушаемые проводятся сквозь огонь и воду, твердые в испытании вводятся в покой (Пс. LXV.12); для сего возносятся избранные от людей господних (Пс.IXXXVIII.20)… Жребий многочисленнейших народов долго иногда скрывается в неизвестной руке единого смертного, а судьба каждого сильного земли слагается из неисчислимых случайностей (курсив автора, - П.Г.), которые никакая мудрость человеческая объять, никакая земная сила покорить себе не может.
Если сие всеобъемлющее владычество Божие подвергает нас некоторой судьбе, то судьбе премудрой…» [22].
Богословская концепция святителя Филарета сказалась уже в «Воспоминаниях в Царском селе», ибо большая часть этого пространного пушкинского опуса состоит из кратких поэтических упоминаний основных из «всевозможных случайностей», которые определили судьбу «сильного в боях», т.е. Наполеона, а также судьбы России, Европы, их народов. В Болдинскую осень «богословие истории» по филаретовскому «Слову…» откристаллизовалось у Пушкина в его рецензии на второй том «Истории русского народа» Н.А.Полевого, когда писались и «Повести Белкина». Вспомним оттуда пушкинское суждение о случайности в истории: знаменитое «случай – мощное, мгновенное орудие Провидения», где Пушкин указывает, что случайны и сами исторические личности, выдвигаемые Провидением.;
***
Эпиграфом к главе «Непростая простота «повестей Белкина» Николай Константинович Гей взял слова святителя Феофана (Говорова) Затворника из его книги «День за днем»: Высшие дары Божии находят применение в самой простой обыденной жизни» [23](курсив автора, - П.Г.). Определив то, что стоит за понятием «1812 год» у Пушкина, вернемся в скромную повесть Белкина. В «Метели» обычная жизнь, обычные люди. Их поступки обыкновенны. Но это необыкновенное время.
«Это было в 1812 году» - просто, по-военному, словно это запись в журнале военных действий, написано в повести. Но в какой небывалой исторической ситуации, как мы с вами уже определили, оказались ее скромные персонажи – и ненарадовские патриархалы, и смельчак-озорник Бурмин, и Марья Гавриловна с ее скромными девичьими фантазиями, и неудачник прапорщик Владимир. Все они не просто «современники» гиперисторических событий 1812 года, но и их прямые или косвенные участники.
Гусар Бурмин (может быть, и Владимир Бурмин) и «армейский прапорщик» Владимир – оба преступники: один, Владимир, в кавычках, другой, Бурмин, без кавычек. И Мария Гавриловна – «преступница», причем прямо называется так в повести, хотя и не без добродушной иронии. Оба преступника призваны защищать Церковь и Отечество в небывалых условиях, противостоять всем мыслимым и немыслимым для человека препятствиям и опасностям. «Армейский прапорщик» Владимир находит свою славную кончину в Москве после смертельного ранения в чудовищном побоище на поле Бородина.
Мы привыкли к «общим местам» нашей истории и литературы, и Бородинское сражение естественно не избежало участи любого великого исторического события, став одним из «общих мест» нашего исторического и культурного наследия. Это вполне закономерно, ибо таковая людская историческая память. Но для Пушкина (и Лермонтова) Бородино – не «общее место», и память о нем священна.
Вот что писал сразу после сражения один из его участников - опытный, прошедший огонь и воду генерал Петр Петрович Коновницын, дивизионный командир и будущий военный министр императора Александра. Письмо генерала адресовано его супруге: «… Наконец, вчерась было дело генерального сражения, день страшного суда, битва, коей, может быть, и примеру не было…. Дивизии моей почти нет…. Едва ли тысячу человек сочтут. Множество добрых людей погибло… Боже помоги, избави Россию от врага мира. … Не пишу ничего, чтоб не показать хвастовства. Да теперь, правду сказать, и не до того. Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого истинного счастья – быть … неразлучно с тобою. Семейное счастье ни с чем в свете не сравню. Вот чего за службу мою просить буду. Вот только чем могу быть вознагражден … Напиши особенно о каждом. Что пятый, стучит ли? Перекрести их, благослови, прижми их к сердцу и скажи, что я постараюсь оставить им имя честного отца и патриота. ….Целую тебя, крещу. … пока жив, пока кровь в жилах, тебе верный и преданный друг П.Коновницын. Бивак близ Можайска 27 августа 1812 года. Нет в этом письме своего фактологической связи с «Метелью» - чины ордена – перед для людьми, и высшая награда – семейное счастье.
Пушкин писем генерала Коновницына к супруге не читал, но и вполне реальный, знаменитый генерал 1812 года Петр Петрович Коновницын, которого Кутузов вскоре сделал своим дежурным генералом и фактическим начальником штаба вместо Ермолова, и литературный персонаж и герой повести, гусарский полковник Бурмин (Владимир или не Владимир – никакого значения не имеет, ибо повесть не про то написана) – оба они имеют высшую награду – семейное счастье. Ведь если Лев Толстой и в чем и прав, так в том, что «браки заключаются на небесах». Оба героя повести – люди военные, и навоевались, нагеройствовались в 1812 году вдоволь. В отношении же всего, что сказано о войне и военном, «Метель» – повесть, безусловно, военная и несет о войне и военных людях правду высочайшую, хотя в узкожанровом отношении военной повестью не считается.
А что же «армейский поручик» Владимир со своей трагической судьбой? Этот по нашим понятиям неудачник, смертельно раненый на поле Бородина и скончавшийся в Москве за считанные дни перед ее вполне апокалиптических масштабов пожаром и погромом. О московском пожаре и погроме в повести – ни слова. Это тоже вполне по военному правилу того времени: могу говорить о том, что сам видел и слышал, о том, в чем был участником, а не участвовал – не говорю, чужие слова не повторяю, и сам не вру, и врать не хочу, а потому - ни слова. О сражении при Бородине и его герое сказано тоже по-военному, в форме простой констатации. ;
Но не случайно память о Бородине для Пушкина священна. Это была битва, нет - чудовищное побоище, хотя и с соблюдением всех тонкостей военного искусства и науки. Бородино – это самое кровавое сражение в истории войн вплоть до сегодняшнего дня. В этом нет преувеличения. Участников – ок. 300 тысяч (ок.120 тыс с русской стороны и свыше 180 тыс. у французов) Фронт - считанные 6 верст с небольшим, следовательно, 50 тысяч чел. в среднем на километр протяженности фронта(!). Время – весь световой день от 4 часов утра почти до 10 часов вечера, т.е. ок. 18 часов. За это время при невероятной плотности сражающихся масс из строя выбыло ок. трети – не менее 100 тысяч человек – свыше 15 тысяч на километр протяженности фронта. Гром битвы доходил за 120 верст по воде до Москвы и был слышен у деревни Фили и Новодевичьего монастыря. Неба и солнца над полем не было видно, сражались под почерневшим от дыма и копоти небом. Ярость была столь велика, эмоциональный подьем был столь завышен, что раненые выходили из строя, только ослабев от кровопотери. Случай с адьютантом Милорадовича 20-летним поручиком Бибиковым известен из мемуаров еще одного героя Бородина – Георгий 4-й степени – 23-хлетнего генерала, дивизионного командира принца Евгения Вюртембергского, кузена русского императора. На его вопрос Бибикову, где его генерал, Бибиков протянул руку, указывая местонахождение Милорадовича, но рука была тотчас оторвана пролетавшим осколком артиллерийской гранаты. Бибиков успел указать направление другой рукой, и только тогда рухнул с лошади без сознания от болевого шока. Когда через полтора месяца Великая армия проходило Бородинское поле в обратном направлении, отступающие войска всех наций были подавлены тем впечатлением от поля, при виде которого содрогнулись и самые бывалые. Над тысячами нагроможденных разлагающихся трупов стоял невероятный смрад, бродили несчастные искалеченные лошади, которых некому было прикончить. Невероятные человекоподобные существа, остатки также искалеченных и чудом сохранивших жизнь, но потерявших разум людей, питаюшихся разлагающимися лошадиными трупами – все это покрывалось первыми хлопьями снега. Отмечено, что даже после зимней уборки трупов, земля оказалась настолько удобренной кровью, что взошел невероятный урожай 1813 года (скудный урожай 1812 года не был убран и погиб по ногами сражающихся и копытами их лошадей). Не случайно Коновницын назвал день битвы, «днем страшного суда». Никогда и нигде более в такое краткое время на столь малой территории не было пролито столько крови. Ни до Бородина, ни после, ни в первую, ни во вторую мировую войну. Вплоть до атомной бомбы, а она - не боевое оружие, а оружие массового уничтожения.
По поводу Бородина - достаточно, а вот об «армейском прапорщике» Владимире. Из мемуаров раненого на Бородинском поле офицера, 15-тилетнего (на день сражения) Дмитрия Васильевича Душенкевича (будущий адъютант знаменитого генерала Неверовского, чье надгробие – на Бородинском поле, как и могила Багратиона). Ситуация Душенкевича сходна с «армейским прапорщиком» повести. Он пишет: «все штаб-офицеры до одного в нашем (Симбирском пехотном, - П.Г.) полку переранены жестоко, из обер-офицеров только 3 осталось невредимых, прочие кто убит, кто ранен; я также в сем последнем действии, благодаря Всевышнего! на земле родной удостоен пролить кровь. Нас всех повели, некоторых понесли в руки медикам, и ночью же отправлены транспорты раненых в Москву» [24] .
Вот так! Пролить кровь, переносить тяжкие муки, найти смерть в таком сражении – великая честь, за которую благодарят Всевышнего! А если Церковь молит Всевышнего «о благах нетленных для тех, которые, душу свою положат за братию свою»! Какая награда может быть выше! Таковы были воинский «менталитет» и национальное сознание в том 1812 году… Участь «исполнившего свой долг» Владимира по понятиям большинства его современников более чем завидная. С Бурминым сложнее. Его преступление – без ковычек. Но ему дарована возможность приобрести, завоевать (в буквальном смысле этого слова), некую заслугу перед Церковью и Отечеством, защищая это Отечество и веру его людей, защищая «святость алтаря». «Заслуга» - это несколько по-католически, но соответствует ситуации. И еще – ему даровано время покаяться. Бурмин не боится смерти, и то его природное качество, что привело к преступлению, помогает ему в его боевом служении. Но он воспитан все той же патриархальной, «ненарадовской» российской жизнью. У этого преступника та же «система ценностей», что у всей еще не распадшейся, целостной нации. Он сознает свое преступление, ибо церковное таинство для него не «пережиток». Его раскаяние деятельно: он поблажек себе не делает, ничем не оправдывается, свои реальные заслуги в свою пользу не оборачивает, не торгуется. И Мария Гавриловна – не «вольтерианка» какая-то, она вполне русская девица, воспитанная родителями в вере и благочестии, а фантазии и романы – это детское, возрастное, быстро проходящее. И для нее церковное таинство то, чем оно и должно быть для православного человека - основа жизни, веры и бессмертия. Повесть строится вокруг церковного таинства и отношения к нему – то есть того сакрального содержания, что является значительнейшим из божественных даров Церкви.
Случай – «мощное, мгновенное орудие Проведения», по Пушкину, и в истории, и в частной жизни человека. В богослужебном тексте панихиды, в заупокойном тропаре есть такие слова о действии Провидения относительно людей: «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезная всем подаваяй». Еще раз обратимся к «Слову…» святителя Филарета: «Великий Художник мира простирает свой перст в разнообразное сплетение событий естественных и свободных деяний и таинственным движением, то неких сокровенных нитей, то видимых орудий образует и сопрягает все в единую многохудожную ткань всемирных происшествий, которую время развертывает к удивлению самой вечности. Различные состояния земных гражданств непрестанно направляются Проведением к тому, чтобы они уготовляли в себе граждан небесам: для сего действует Оно чрез общество на человека, и взаимно чрез человека на общество; … а судьба каждого сильного земли слагается из неисчислимых случайностей, которые никакая мудрость человеческая объять, никакая земная сила покорить себе не может».
«Сильный земли» - это любой человек, как венец природы и носитель божественного творческого, созидающего дара. И судьба каждого «сильного земли», каждого человека слагается из неисчислимых случайностей.
Встреча Бурмина и Марии Гавриловны – это отеческое милосердие и отеческое прощение. Будущее счастье Бурмина и Марии Гавриловны – в той «обычной» жизни по законам, данным Адаму и Еве, в той жизни, что тихо торжествует в добром, непритязательном, и неслучайно так названном патриархальном Ненарадове, обитатели которого могут и романтически «срываться», и совершать достойные «Георгия в петлице» подвиги...
«Метель» - не случайно так любима. Нигде великие исторические события и частная жизнь не слиты столь гармонично, взаимообусловлено. Нигде более так ясно не показано исполненное милосердия, снисхождения и отеческой любви действие Провидения в судьбе целой страны и ее людей. Само Проведение – непосредственное действующее лицо в повести, чем повесть и уникальна. И нигде более не показано, тем более с такой непринужденностью, как Бог близок свободному в своих поступках человеку. Как ненавязчиво и неоткрыто об этом в повести сказано, так и воспринимается большинством читателей неосознанно, душой, чувством, сердцем. И нигде более во всей великой литературе столь ясно не показана перспектива человеческого бытия, личного, частного и национального в преодолении этого трагичного мира, сей юдоли «печали и слез», несмотря ни на какие потери. И самые тяжкие потери утрачивают безнадежность, находят умиротворение и покой. Это, если наделенные свободной волей человек, люди, нация верны отеческому закону – закону совести и чести, данному еще Адаму и Еве - и обращены к вечному источнику всех даров, источнику любви и жизни. Пушкин проявляет себя певцом так называемой «патриахальности», а за этим стоит жизнь на основании извечных нравственных и иных ценностей христианской цивилизации, за которые полагали жизни достойнейшие люди всех поколений.
Все попытки «прикрутить» к повести «объясняющие» детали, даже остроумные попытки, совершенно излишни. Натуралистический квазиреализм повести не нужен, избыточен. Совершенно не важно - тезки прапорщик Владимир и Бурмин или нет. Потому что каждая повесть Белкина, а «Метель» в особенности, - притча. А притча в натуралистической детализации не нуждается. Сам Пушкин назвал эти повести «побасенками», «сказками»[25] . Более того, он мимоходом всю свою Болдинскую осень характеризовал, как «сочинение сказок». («Сказка – ложь, да в ней намек…») Вот что он написал сам о своем Болдинском сидении: «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям» [26]. А притча (в буквальной ли форме сказки или в переносном и расширительном смысле этого термина, или басня, как притча низкого стиля) – это «жанр» высшего, всеобобщающего реализма.
«Метель» совершенно необыкновенна, в ней сказано о 1812 годе и людях этого времени, по сути, все. И тем она, безусловно, повесть историческая. Она исчерпывает тему 1812 года в самом главном. Этим «Метель» противостоит в истории литературы знаменитому роману Льва Толстого, фактически отразившему не эпоху, а запросы на ее понимание общества 1860-х гг., вступившего в своего рода «период полураспада». Роман неслучайно появился на исходе этого знаменательного десятилетия. Он преподал соответствующее общественной моде, знание и понимание великой эпохи и ее людей, да еще в форме некоего окончательного и философски осмысленного обобщения. Но великая эпоха и ее люди по-прежнему интересны и притягательны и своей непонятостью, и неизученностью, почему к ним будут обращаться во все времена. А «Метель» и Пушкин навсегда противостоят Толстому и его великому роману. (Отметим и еще одну формальную параллель: в «Войне мире», как и в «Метели», один из героев, «неудачник» умирает после смертельного ранения на поле Бородина, и в окончание произведения – семейное счастье «с участием» его невесты.)
В заключение несколько, как представляется, уместных слов одного из самих тонких исследователей-наблюдателей Повестей Белкина. «Пушкинская проза по существу обнаруживает сюжет рождения предания, того, что передается из уст в уста, из поколения в поколение. Можно сказать, что предание – это народная версия оправдания человеческой жизни, но как бы поэзия без поэта, поэзия самой жизни, ее красота и значительность. Центр поэзии, ее душа – лирическое «я» поэта. Центр прозы, душа прозы (пушкинской, конечно, - П.Г.) – самосознание нации, осуществленное в предании (курсив автора, - П.Г.) т.е. в том, что люди хотят поведать друг другу и сохранить в памяти как имеющее ценность»[27]. Сие наблюдение при всей его тяжеловесности, немаловажно и верно. К повести «Метель» оно относится в самой полной мере.
***
После «доклада» этой статьи 14.01.09 автор получил ряд серьезных возражений, которые, как ему видится, не были достаточно аргументированы.
1. Большинство сказанного, то бишь, большая часть содержания статьи, к «Метели» отношения не имеет, в лучшем случае это годится на комментарий, а к заявленной теме не относится.
Автор полагает, что любая статья по литературно-исторической проблематике, по сути, является комментарием к исследуемому произведению, а не его интерпретацией, что является делом чтецов, актеров и режиссеров постановок и экранизаций.
2. «Поповщина» и «церковщина» имеют непосредственное отношение к Повести, как и к 1812 году, и к жизни людей той эпохи, ибо венчание, таинство брака – это самое сокровенное в Церкви, что освящает, дает смысл и содержание жизни людей. Без элементарных представлений об этом в культуре и искусстве разбираться нельзя вообще, в Пушкине и в «Метели» - тем паче.
3. Статья не претендует на интерпретацию повести, это лишь наблюдения читателя и профессионального историка. Его убеждение – вне достоверного, полноценного исторического знания о пушкинской эпохе, о временах, которые относятся к пушкинским сюжетах, не может быть полноценного познания Пушкина. История литературы – тоже история, у нее тот же инструментарий, те же методологии. Иначе пушкинистика превратится в самовыражение пишущих о Пушкине авторов, что даже при их необыкновенной талантливости, к подлинному изучению творений Александра Сергеевича отношение будет иметь лишь косвенное. К тому же, Пушкин – «наше все», а не чье-то.
[1] См. Гей Н.К. Мир «Повестей Белкина» // А.С.Пушкин. ПОВЕСТИ БЕЛКИНА. Научное издание. М. ИМЛИ РАН.1999. С. 430. Открытие принадлежит К.М.Поливанову.
[2] Попова И.Л. Смех и слезы в «Повестях Белкина» // Там же. С. 486-487.
[3] Даже В.К.Кюхельбекер назвал повесть «Метель» вздором, недостойным имени Пушкина! См. Белкинский цикл в критике XIX в. // Там же. С. 265.
[4] Остен-Сакен Д.Е.«Отрывок из летописи Елисаветградского гусарского полка» // Военный сборник. 1870. № 10. С. 244—245.
[5] Непревзойденной экстравагантностью осталась «шутка» офицера Лейб-гвардии Семеновского полка (шеф – сам государь) Шубина. Она дорого обошлась и шутнику, и Михаилу Илларионовичу Кутузову, он в 1801 – 1802 годах был военным губернатором Санкт-Петербурга (на этом посту он был преемником П.А.фон дер Палена, главы заговора против Павла I). Шубин решил произвести (говорили, что на пари) «потрясение» в столице и в державе Российский. Он стал «по секрету» сообщать знакомым, что его хотят вовлечь в заговор с целью покушения на жизнь государя. Наконец, он произвел «покушение» на самого себя, будто бы его пытались застрелить за отказ, и ранил себя довольно сильно. Эффект эта «шутка» произвела чрезвычайный. Недолгое время Петербург жил слухом, что жизнь государя под угрозой. Александр I чрезвычайно прогневался, а в своем весьма редком гневе был незабываем. Михаил Илларионович был испуган на всю жизнь, хотя и пуль не боялся, и не боялся любого противника - боевого или политического. Александр в одночасье отправил Кутузова в отставку за нерасторопность в расследовании этого приключения, за то, что слухи расползлись. После трагедии 11 марта прошло всего около полутора лет, а рискованная «шутка» произвела в обществе определенное впечатление. Шубин был, также в одночасье, судим, приговорен, лишен чинов и дворянства и с максимальной быстротой переселен в каторжный острог в какую-то сибирскую глушь. Через два года Михаил Илларионович был призван вновь к государственному и военному служения, а Шубин исчез навсегда. Вот такой была плата за риск, явно не оправданный. Суровость императора понять можно. До следующих эксцессов на подобную тему прошло более двух десятилетий…
[6] Попова И.Л. Смех и слезы в «Повестях Белкина» // А.С.Пушкин. ПОВЕСТИ БЕЛКИНА. Научное издание. М. ИМЛИ РАН.1999. С. 489-490.
[7] Об этом знает В.С.Непомнящий, когда-то приводивший любопытную цитату из письма Петрарке в своем выступлении о «Евгении Онегине», о главе «Дуэль».
[8] Хотя были и генералы в 23-28 лет: геройски погибший при Бородине феноменально одаренный граф А.И.Кутайсов-младший и кузен имп. Александра Первого принц Евгений Вюртембергский, который в 23 года при Бородине командовал дивизией и получил орден Св. Георгия 4 степени, в 24 года при Лейпциге командовал корпусом и получил Св. Георгия 3 степени. Его авторитет военачальника признавался Кутузовым и Милорадовичем.
[9] «Георгий в петлице» - орден Св. Георгия 4-й степени. При скупости на награды в эпоху 1812 года это весьма высокая степень боевого отличия, в основном, среди высших офицерских чинов и генералитета.
[10] Гей Н.К. Мир повестей Белкина» // А.С.Пушкин. ПОВЕСТИ БЕЛКИНА. Научное издание. М. ИМЛИ РАН.1999. С. 426
[11] «…которые с жадностью читались во всех слоях общества, во всех концах России». См. Там же. С.91.
[12] Попова И.Л. Творческая история «Повестей Белкина». //Там же. С.196.
[13] Де Местр в письме графу де Фрону в письме от 5 (17) августа 1812 г и в др. письмах // граф Жозеф де Местр Петербургские письма 1803-1817. Спб. 1995. С 216 и др.
[14] Полный текст Воззвания Святейшего Правительствующего Синода от 15 июля 1812 г. см. Отечественная война в письмах современников (1812-1815 гг.). Сост. Н.Ф.Дубровин. М.2006 (по изд. 1882). С. 54-56.
[15] епископ Дмитровский Августин (Виноградский)
[16] Сообщение о свящ. в Москве (из Попова)
[17] Ныне «Воззвание ...Синода…» и иные подобные документы часто называют «религиозной пропагандой», что не соответствует реалиям того времени, когда население России было почти поголовно религиозно.
[18] Ссыл. на мем. Сегюра.
[19] де Сегюр Ф-П. Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I. Смоленск. 2003. С.110-111. Рапп Мем
[20] Перевод Ф.А.Гайды из Guillaume de Vaudoncourt. Mémoires pour servir á l’histoire de la campagne de Russe en 1812. T.I. London. 1815. P. 179-180.
[21] Имеется в виду вступление Наполеона в Москву. Параллель с позднейшим лермонтовским «не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы» вполне очевидна. Оба автора видят в оставлении Москвы французам «Господню волю».
[22] Приводится по тексту Главы III в Части VI в кн. Ф.М.Синельников. Жизнь фельдмаршала Кутузова. СПб. 2007 (с изд.1813-1814 гг.). С. 444-456.
[23] Гей Н.К. Мир повестей Белкина» // Там же. С. 419.
[24] Душенкевич Д.В. Из моих воспоминаний от 1812-го года до (1815-го года). // 1812 год в воспоминаниях современников. М. 1995. С.115.
[25] См., например, письма П.А.Плетневу от 22 июля, 3 и ок. 15 августа 1831 г.// А.С.Пушкин. ПОВЕСТИ БЕЛКИНА. Научное издание. М. ИМЛИ РАН.1999. С. 225.
[26] См. мемуарный, недатированный (предполагают 1831 г.) очерк под неавторским названием «Холера».
[27] Поволоцкая О.Я. Самосознание формы // Московский пушкинист II. М. 1996. C.
38-39.О.Я.Поволоцкой принадлежит едва ли не лучшая работа о повести: «Метель» - коллизия и смысл // Московский пушкинист. III. М. 1996. C.152–168.
Содержательные суждения, относящиеся к «Метели», имеются также в статье В.Д.Сквозникова «Уроки» поведения дворянина» // А.С.Пушкин. ПОВЕСТИ БЕЛКИНА. Научное издание. М. ИМЛИ РАН.1999. С. 546-7.
