«…Воспитание его мало заключало в себе русского. Он слышал один французский язык; гувернёр его был француз», — вспоминал о детстве Пушкина его брат Лев Сергеевич. Домашняя библиотека Пушкиных «состояла из одних французских сочинений»[1].
«…Первые стихи и комедии, которые разыгрывал с сестрой Саша Пушкин, были написаны им на французском языке. Позднее Ольга Сергеевна отмечала, что Пушкин был «настоящим знатоком французской словесности <…> и усвоил себе тот прекрасный французский слог, которому в письмах его не могли надивиться природные французы»[2].
«…Действительно, многие известные нам письма Пушкина написаны превос-ходным французским языком. Письмо к П.Я. Чаадаеву от 6 июля 1831 года Пушкин начинает примечательной фразой: «Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, я с ним знаком короче, чем с нашим»[3].
«…В.В. Вейдле в работе «Пушкин и Европа» заметил:
«…«Это едва ли не единственный случай в истории литературы, когда величай-ший поэт своей страны признавался, что ему легче писать на иностранном языке, чем на своём, и действительно писал на этом языке свои любовные письма и письма официального характера, а также предпочитал бы обращаться к нему для изложения мыслей сколько-нибудь отвлечённых. <…> На французской литературе был он воспитан больше, чем на русской. Если не его стихи, то его проза до конца свидетельствуют об этой связи, и Мериме был прав, когда по поводу «Пиковой дамы» писал Соболевскому: «Я нахожу, что фраза Пушкина – совершенно французская фраза, т. е. французская фраза XVIII века, потому что нынче разучились писать просто»»[4].
«…Конечно, Пушкин в письме к Чаадаеву немного лукавит, «применяясь к то-ну» своего адресата (эту черту пушкинского эпистолярного искусства — способность говорить со своими корреспондентами их языком — отмечают многие исследователи). Его слова свидетельствуют, скорее, о высокой требовательности к себе как к русскому писателю. Но и недооценивать их нельзя: Пушкин в то время закладывал основы русской литературной прозы и в этом процессе брал от французского языка все лучшее. Из дошедших до нас названий книг его личной библиотеки две трети — на французском языке. Страницы многих сочинений французских авторов несут на себе пушкинскую «отметку резкую ногтей» или замечания на полях пером или карандашом (порою он, не стесняясь, «указывает» авторам на стилистические и лексические погрешности).
«…Многие пушкинские творения включают в себя эпиграфы, слова, предложения и целые страницы текста на французском языке. Воспоминания современников о Пушкине содержат его многочисленные высказывания на французском языке; некоторые воспоминания сами написаны по-французски.
Все эти материалы в разное время (исключением был, пожалуй, только XIX век) переводились для читателя с французского языка на русский. История донесла до нас имена лишь немногих переводчиков-профессионалов: знание французского языка долгое время, вплоть до 1917 года, было для образованных людей обязательным, и разумеется, каждый пушкинист считал себя вправе делать переводы сам.
И все же появляются, хотя и редко, новые автографы, остаются не востребованными в архивах письма, дневники и другие документы пушкинского времени на французском языке, а из востребованных лишь малая часть полностью переведена на русский. Уровень новых переводов, к сожалению, ниже уровня «академических» образцов.
Причины понятны: эпоха Пушкина уходит от нас всё дальше в глубь веков; почти никто из специалистов в области французского языка не является знатоком пушкинского творчества; и лишь немногие из пушкинистов знают в необходимой (приближающейся к пушкинской) мере французский язык. Между тем проблема стоит достаточно остро: все увеличивающаяся в своём объеме литература о Пушкине изобилует цитатами из «французского» Пушкина, ссылками на него и на его современников.
Критический подход к этим трудам выявляет несоответствия в переводах одних и тех же текстов, небрежность, незнание правил грамматики и стилистики французского языка, не говоря уже о забвении современной Пушкину русской лексики. Отсюда — существенные фактические ошибки, которые заставляют самих авторов делать ошибочные выводы, а читателей, не знающих французского языка, — принимать на веру эти выводы.
Возьмём, например, вышеупомянутую фразу на французском языке из оригинала пушкинского письма к Чаадаеву: «Mon ami, je vous parlerai la langue de l’Europe, elle m’est plus familière que la nôtre…» В академическом собрании сочинений дан её перевод: «Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего…»5. Но во французскорусском словаре, которым пользовался Пушкин (и в других словарях 20–30х гг. XIX века), слово “familier, ère” переводится не как “привычный”, а как «фамильярный, дружеский, откровенный, непринуждённый, коротко знакомый, вольный, свычный». Прилагательному «привычный» строго соответствует французское «habituel» (от существительного «habitude» — «привычка»), менее строго — «coutume» (от «coutume» — «обычай»). Использовал ли А. С. Пушкин слово «привычнее»? Из «Словаря языка Пушкина» узнаём, что нет, не использовал. Краткое прилагательное «привычен» (которое могло бы дать «более привычен») он употребил лишь однажды, в стихотворении 1823 года:
Но с этим милым городком
Я Кишинев равнять не смею,
Я слишком с библией знаком
И к лести вовсе не привычен.[6].
Прилагательное «привычный» в сравнительной степени («более привычный» или «менее привычный») Пушкин вообще не использовал, хотя само оно встречается в его произведениях 28 раз. Если учитывать грамматический строй анализируемого французского предложения, то из семи имеющихся в нашем распоряжении вариантов перевода нас могут удовлетворить лишь пятый («коротко знакомый») и седьмой («свычный»). Последним словом Пушкин не пользовался, а словосочетание «коротко знакомый» употреблял, причем и в сравнительной степени, и с прилагательным в краткой форме. Кроме того, оно встречается у него и раньше, и позже 1831 года. На нём, очевидно, и следует остановиться. В результате пушкинское высказывание приобретает в русском переводе смысл, более адекватный французскому тексту оригинала.
В 1996 году, в статье, опубликованной в журнале «Филологические науки»[7], я предложил правила, которыми, по моему мнению, следует руководствоваться при переводе «французских» текстов Пушкина: использовать французскорусские словари, изданные при жизни Пушкина; сверить найденные в них русские слова со «Словарём языка Пушкина», отбирая, при наличии синонимов, лучшие из них по жанровому (поэзия, художественная проза, публицистика, дневники, письма и др.) и контекстуальному признаку; проверить частотность использования Пушкиным отобранных слов; убедиться, что Пушкин пользовался этими словами в период создания данного произведения, а не отказался от них в пользу других, более точных синонимов.
Такой подход к переводу французских текстов Пушкина поможет приблизиться к их подлинному (пушкинскому) семантическому наполнению и как минимум избежать хотя бы грубых ошибок при переводе.
То, что такие ошибки были сделаны, свидетельствует выполненный мной анализ преддуэльных писем А. С. Пушкина к нидерландскому посланнику в России Л. Геккерну и к шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу[8], что позволило уточнить смысл событий, предшествовавших последней дуэли.
Ещё пример. В 1969 году появилась книга «А. С. Пушкин. Письма последних лет. 1834–1837»[9]. Казалось бы, в ней должны быть устранены ошибки в переводах «французских» писем Пушкина, допущенные в Академическом издании. Но обратимся, например, к письму А.С. Пушкина к П.Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года, где Пушкин, в частности, пишет: «Quant à notre nullité historique, décidément je ne puis étre de votre avis. Les guerres d’Oleg et de Sviatoslav, et même les guerres d’apanage n’estce pas cette vie d’effervescence aventureuse et d’activité âpre et sans but qui caractérise la jeunesse de tous les peuples? l’invasion des tartares est un triste et grand tableau. Le reveil de la Russie, le développement de sa puissance, sa marche vers l’unité (unité russe bien entendu), les deux Ivan, le drame sublime commencé à Ouglich et terminé au monastére d’Ipatief — quoi? tout celà ne serait pas de l’histoire, mais un rêve pâle et à demioublié?»[10]
В книге дословно повторен перевод Академического издания: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон?»
Этот отрывок из письма Пушкина часто цитируется в русском переводе. Приглядимся к нему внимательнее. Во-первых, вызывает удивление смягчение усилительного оборота «c’est…qui», примененного Пушкиным в вопросительно-отрицательной форме к слову «vie» («жизнь»). Во-вторых, «кипучее брожение» и «пылкая деятельность» — выражения, стилистически немыслимые для пушкинского пера. В третьих, Пушкин никогда не использовал слов «бесцельная» и «полузабытая», а также глагола «начаться» в форме причастия «начавшаяся» и глагола «закончить» во всех его формах. И ещё: Пушкин всегда вставлял предлог «до» между вводными словами «что касается» и следующим за ними существительным…
Но есть и более серьезные возражения… самого Пушкина — на перевод словосочетания «les guerres d’apanage». Единственно верный его «перевод» мы находим в пушкинской статье 1830 года., посвящённой критике «Истории русского народа» Н. Полевого: «<…> Россия не окрепла и не развилась во время княжеских драк (как энергически назвал Карамзин удельные междоусобия) но, напротив, ослабла и сделалась лёгкою добычею татар <…>»[11]. А в статье 1836 года «Песнь о полку Игореве» Пушкин, критикуя «толкователей» древнего литературного памятника, уточняет: «<…> усобица значит ополчение, брань, а не междуусобие»[12].
Вооружившись всеми этими сведениями, попробуем перевести на русский язык приведённый отрывок из письма Пушкина к Чаадаеву:
«Что касается до нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу согласиться с вашим мнением. Войны Олега и Святослава и даже удельные междуусобия — не эта ли жизнь, полная отважного волнения в умах и упорной деятельности без всякой цели, именно и отличает юность всех народов? нашествие варваров одно есть печальная и великая картина. Пробуждение России, развитие её могущества, её стремление к единству (русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начатая в Угличе и оконченная в Ипатьевском монастыре, — как? неужели все это станет не фактами истории, но бледными и вполовину забытыми грёзами?»
Попытаемся взглянуть «глазами Пушкина» и на другие известные переводы пушкинских текстов с французского языка.
В обнаруженном среди бумаг 1824 года черновом наброске Пушкин пишет «о причинах, замедливших ход нашей словесности»[13], среди которых он называет: «общее употребление французского языка и пренебрежение русского. <…> Даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны».
Пушкин остерегал некритически брать за основу литературные, письменные формы французского языка. В статье 1830 года «О народной драме и драме «Марфа посадница» М.П. Погодина»[14] Пушкин так охарактеризовал современную ему французскую литературу:
«Творец трагедии народной был образованнее своих зрителей, он это знал, давал им свои свободные произведения с уверенностию своей возвышенности и признанием публики, беспрекословно чувствуемым. При дворе, наоборот, поэт чувствовал себя ниже своей публики. Зрители были образованнее его, по крайней мере так думали и он и они. Он не предавался вольно и смело своим вымыслам. Он старался угадывать требования утончённого вкуса людей, чуждых ему по состоянию. Он боялся унизить такое-то высокое звание, оскорбить таких-то спесивых своих зрителей — отселе робкая чопорность, смешная надутость, вошедшая в пословицу (un héros, un roi de comédie[15]), привычка смотреть на людей высшего состояния с какимто подобострастием и придавать им странный, нечеловеческий образ изъяснения. У Расина (например) Нерон не скажет просто: «Je serai caché dans ce cabinet»[16] — но: «Caché près de ces lieux je vous verrai, Madame»[17]. Агамемнон будит своего наперсника, говорит ему с напыщенностию:
Oui, c’est Agamemnon, c’est ton roi qui t’éville.
Viens, reconnais la voux qui frappe ton oreille.[18]
Мы к этому привыкли, нам кажется, что так и должно быть. Но надобно признаться, что если герои выражаются в трагедиях Шекспира, как конюхи, то нам это не странно, ибо мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, как простые люди».
Пушкинскому роману в стихах «Евгений Онегин» предпослан французский эпиграф: «Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peutêtre imaginaire. Tiré d’une lettre particulière.»
Безоговорочно принятый издателями и комментаторами «Евгения Онегина» перевод эпиграфа гласит:
«Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого. Из частного письма».
С.Г. Бочаров в посвящённой пушкинскому эпиграфу работе[19] заметил:
«Все мы знаем эпиграфы к главам Евгения Онегина. Но — странное дело — меньше всего мы знаем главный эпиграф к роману. Меньше его замечаем и хуже помним, а если и замечаем, то недостаточно отдавая себе отчет в том факте, что это единственный общий эпиграф, возглавивший весь роман Евгений Онегин. …Tiré d’une lettre particulière — это мистификация Пушкина. Он сам сочинил этот французский текст в конце 1823 года в Одессе, по окончании первой главы “Онегина”. Именно к 1й главе и был вначале поставлен эпиграфом этот текст, при её отдельной публикации в 1825 году. Однако в 1833 году Пушкин повысил этот текст в значении, когда в первом полном издании “Евгения Онегина” изъял его из 1й главы и выдвинул впереди всего романа как общий эпиграф.
Согласимся, что это интригующий факт, и ещё как следует не объяснённый, — что знаменитому русскому роману в стихах предпослан в качестве философского и психологического ключа нарочито изготовленный автором и имитирующий подлинный документ (письмо) фрагмент французской прозы».
Приглядимся пристальней к французскому тексту эпиграфа.
Эпиграф начинается причастным оборотом «Pétri de vanité», и именно с этого оборота переводчик начал строить неуклюжую, на русском языке, фразу: «Проникнутый тщеславием, он» и т.д., «придав» автору письма тот самый «странный, нечеловеческий образ «изъяснения», с которым, критикуя современных ему французских литераторов, Пушкин решительно боролся и в русском языке. В результате перед нами – подстрочник. Не знай Пушкин в совершенстве французского языка или будь текст написан на какомлибо ином языке, таким подстрочником вполне мог воспользоваться он сам, начав работу над переводом.
Чего же добивался Пушкин, строя так фразу из письма?
Вероятно Пушкин, что ещё не было никем из критиков отмечено, хотел представить автора письма как раз одним из упомянутых им «людей высшего состояния», придворным, или же одним из «обслуживающих» таких людей поэтов или писателей. В таком случае, приняв за отправной пункт сочинённость Пушкиным эпиграфа, ещё раз склоним голову перед поэтом: в эпиграфе к «Евгению Онегину» ему удалось сочетать между собой характерные для всего романа пародийность и самоиронию. Это, конечно, придаёт эпиграфу дополнительную значимость.
Учитывая высказанные выше соображения, позволю себе предложить такой перевод текста эпиграфа на русский язык:
«В нём, кроме наполнявшего его тщеславия, была ещё та особенная надменность, которая заставляет с неизменным равнодушием признаваться как в добрых, так и в дурных поступках, – следствие мнения о своём превосходстве, быть может воображаемого. Из частного письма.»
Конечно, и этот вариант перевода может быть подвергнут критике. Так, в нём всё же меньше иронии, чем в оригинале. Да и причастия «воображаемый» Пушкин не использовал, хотя глагол «воображать» в разных формах часто встречается в его произведениях.
Что ж, по тонкому замечанию Валентина Семёновича Непомнящего, Пушкин как раз и воспользовался в данном случае французским языком потому, что он давал ему бо́льшую свободу, чем русский.
Вообще, при невозможности адекватно перевести то или иное пушкинское слово или выражение французского языка на русский следует, очевидно, давать лучший вариант перевода, снабдив его соответствующим указанием: перевод с франц., вариант. Или уж признаться, как сделал это сам Пушкин, говоря о Татьяне Лариной: «Она казалась верный снимок / Du comme il faut… (Шишков, прости: / Не знаю, как перевести.)»[20].
В любом случае переводчик, взявший на себя труд перевести пушкинские французские тексты на русский язык, должен ясно видеть перед собой цель — максимально приблизить перевод к оригиналу в смысловом, стилистическом и лексическом отношениях. В переиздаваемых и вновь издаваемых книгах и сборниках следует проверить правильность перевода всех, пушкинских и не пушкинских, французских текстов.
В заключение приведу один пример: из воспоминаний современников Пушкина.
Советская пушкинистика постаралась внушить обществу мнение о Пушкине как о бунтаре, свободолюбце и осознанном атеисте. С 90х годов прошлого столетия в России началась, по существу, новая эпоха в изучении творчества и жизни поэта, в частности, его отношения к религии.
Сейчас уже нельзя отвергнуть тот факт, что Пушкин был православным христианином, что он исповедовался и соблюдал все христианские обряды. Но есть в его жизни эпизоды, истории, показывающие его, как принято считать, не в лучшем свете. Самые известные из них – история написания «Гаврилиады», «признание в атеизме» и так называемая «история одной статуи».
Я и моя коллега, соавтор по роману «Духовной жаждою томим…» Заряна Луговая, которая, долгое время живя в Кишинёве, хорошо изучила все обстоятельства пребывания Пушкина в Бессарабии, хронологию, быт и нравы того времени, решили, изучив внимательно и сопоставив известные факты, постараться оправдать Александра Сергеевича Пушкина в упомянутой «истории одной статуи».
События этой «истории» произошли весной 1822 года в Кишинёве. Биографами до сих пор принято называть этот период жизни «Южной ссылкой» поэта[21]. Участником и невольным творцом «истории» стал Александр Пушкин, 22х-летний коллежский секретарь, командированный министром иностранных дел России графом Каподистрией в канцелярию наместника Бессарабии и Южных земель генерала Инзова. Второй участник «истории» – ректор Кишинёвской семинарии, архимандрит Иреней.
Мнение об Александре Пушкине в кишинёвском обществе создалось неоднозначное. Поэт и балагур, повеса и романтик, патриот и бунтарь – каждый пушкинский знакомый старался составить собственное представление о молодом поэте.
Генерал Инзов любил Пушкина и покровительствовал ему, но не всё спускал ему с рук, хотя обычно шалости поэта вызывали у Ивана Никитича умиление. За некоторые проступки Пушкин Инзовым был наказан домашним арестом. Один из них, в марте 1821 года, вопреки всему, благотворно отразился на его творчестве. Интересно отметить, что в весну 1821 года Пушкиным было написано 46 стихов и поэм, за что многие называют этот пушкинский период «Бессарабской весной» поэта.
Архимандрит Иреней (Иоанн Гаврилович Нестерович) родился в Киевской губернии в семье священника. Окончил Киевскую духовную семинарию, а затем духовную академию, где в течение пяти лет преподавал математику, латынь и немецкий язык. В 1817 году был возведён в сан архимандрита Курковского Рождество-Богородицкого монастыря Кишинёвской епархии, а в 1820 году стал ректором Кишинёвской семинарии и членом консистории.
На архиерейских обедах, которые давались по большим праздникам — на Пасху, Рождество и на Новый год, гостями, кроме духовенства, были и представители местной аристократии. Как вспоминала племянница архимандрита Иринея П. В. Дыдицкая, на праздничных обедах бывал и двадцатилетний Пушкин.
Из воспоминаний П.В. Дыдицкой (по записи Л. С. Мацеевича)[22]:
«Дядя Ириней часто ездил к Инзову в дом. Инзов просил дядю, чтоб он почаще беседовал с Пушкиным и наставлял его. …Раз, в Страстную Пятницу… входит дядя в комнату Пушкина, – а он сидит и что-то читает. «Чем это вы занимаетесь?» – спросил его дядя, поздоровавшись. – «Да вот, читаю историю одной особы», или нет, помню, ещё не так он сказал – не особы, а «читаю, говорит, историю одной статуи». (Да, именно так передавала этот факт П. В. Дыдицкая. В продолжение трёх лет я, чрез длинные промежутки, – всё просил её повторить этот рассказ, и она всё говорила одно: «Историю одной статуи». Что хотел выразить этим Пушкин?!) Дядя посмотрел на книгу, а это было Евангелие! Дядя очень вспылил и рассердился… «Как вы смеете так говорить? Вы безбожник! Я на вас сейчас же бумагу подам – и вас за это строжайше накажут.» … На другой день Пушкин приезжает в семинарию – и ко мне: «так и так, – говорит, – боюсь, чтобы ваш дядя не донёс на меня…, просите, просите вашего дядю». – Зачем же вы, говорю, так нехорошо сказали» – «Да так, – говорит, – само как-то с языка слетело». – Тогда я начала его успокаивать. – Не бойтесь, говорю, я попрошу дядю. Дядя мой только горячий человек, а он очень добрый. И Пушкин успокоился. А то он очень, было, испугался; он, действительно, боялся, чтобы дядя не донёс. Он всё хотел, чтобы ему скорее срок вышел и всё рвался выехать из Кишинева. Тут ему было скучно. «Не нравится мне тут», говорил он… Вот и пошла я после к дяде. Зачем, говорю, вы будете доносить? Он хочет отсюда уехать, а вы ему ещё беды наделаете. – «Ну, надо было постращать, сказал дядя, — а доносить я, разумеется, не стану».
Что же могло побудить Александра Сергеевича сказать такое, да ещё в Страстную Пятницу? Зная о строгости архимандрита, как мог Пушкин сделать столь опрометчивый шаг? Или всё же его слова были неправильно поняты?
Ответы на эти вопросы следует искать в нравах Бессарабии того времени. Кишинёв был многонациональным городом, богатые молдавские семьи в основном были выходцами из Греции, фанариотами, здесь собрались русские военные, поляки, греческие арнауты, высланный народ из Турции, румыны, болгары, сербы, жители Малороссии, оседлые евреи. Общались все между собой на некой смеси молдавского, украинского и греческого языков. Знати было проще. Основным языком общения стал для неё французский язык с заимствованными словами и выражениями из русского языка, как было принято тогда у знати и аристократов. Следует упомянуть и тот факт, что Священное Писание в XIX веке печаталось в России на старославянском языке. В пушкинское время только начали появляться первые русские переводы отдельных его частей. Известный нам Синодальный перевод вышел лишь в 1860—1870 годы. Пушкин, в силу полученного им воспитания и образования и как это было принято в образованном обществе того времени, читал Библию на французском языке. Нужна она была ему и для творчества.
Знание архиереем французского языка, думается, не в полной мере соответствовало пушкинскому. Он, очевидно, мог принять участие в светской беседе, но всё же его неглубокий, в сравнении с пушкинским, уровень владения французским, очевидно, и сыграл с ним шутку, едва не ставшую в результате злой для юного поэта.
Когда Архимандрит Иреней неожиданно вошёл, Пушкин читал Евангелие на французском. На вопрос, что он читает, Александр Сергеевич, не задумываясь, ответил по-французски:
– Je lis l’histoire d’un monument.
Архимандрит, по воспоминаниям П. В. Дыдицкой, понял его так: «Я читаю историю одной статуи» или «…историю одной персоны» и выразил своё крайнее возмущение словами Пушкина, обозвав его безбожником.
Однако слово «monument», кроме значения «произведение скульптуры (в данном случае, статуя), архитектуры», обозначало в XIX веке также: «произведение, достойное бессмертия»[23] и «то, что сохраняет или прославляет память о комлибо или о чёмлибо»[24].
Пушкин мог бы сказать: Je lis l’histoire monumentale – Я читаю великую историю, но прилагательное «monumentale» было введено в употребление во Франции только в 1806 году, и в России им ещё широко не пользовались[25], вместо него говорили и писали «de monument». Архиерей и в этом, последнем, случае услышал бы близкий по звучанию к возмутившей его фразе ответ Пушкина на заданный вопрос: Je lis l’histoire de monument. И тоже вряд ли остался бы им доволен: в обоих вариантах явственно звучало слово monument – статуя, как его привела в своих воспоминаниях Дыдицкая. Кстати, то, что эта фраза была произнесена Пушкиным по-французски, подтверждается её калькированным, по сути, переводом на русский в изложении племянницы архиерея. Стоит добавить, что по Словарю языка Пушкина, где перечислены все случаи использования им русского существительного «статуя» (всего — 19)[26], Пушкин всегда имел в виду только скульптуры, выполненные из камня.
Сама Дыдицкая, даже спустя годы, так и не смогла объяснить имевший место неприятный конфуз, а Пушкин тогда, в Кишинёве, не захотел растолковывать молодой даме филологические нюансы произнесённой им на французском языке фразы.
Пушкин уважал Архимандрита как своего духовного наставника. Ставить священнослужителя в неловкое положение он не захотел, поэтому решил промолчать, взяв вину за имевшее место недоразумение на себя.
В результате «история одной статуи» долго оставалась историей мнимого пушкинского безбожия. Теперь есть основания считать её «историей, которая сохранила память» о великом поэте и об одном из достойных иерархов Русской Православной Церкви.
Примечания
[1] Цит. по: Вересаев В. Пушкин в жизни. Вып. I, М., 1926, с. 17.
[2] О. С. Павлищева в передаче П. И. Бартенева. См.: Род и детство Пушкина // Отечественные записки, 1853, ноябрь. См. также: Замечание А. К. Сен-При о письме А. С. Пушкина к П. Я. Чаадаеву от 6 июля 1831 г. в статье «Из пушкинианы П. И. Бартенева» // Летописи Государственного литературного музея. Книга первая. Пушкин. М., 1936, с. 502.
[3] См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 16-ти тт., М., 1937—1949, т. 14, с. 187 (Подлинник на франц.).
[4] Вейдле В. В. Пушкин и Европа. // Современные Записки, № 63, Париж, 1937, с. 222-223.
[5] Татищев С. Новый Французско-Российский Словарь, современный нынешнему состоянию наук. М., 1832 (См.: Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Выпуски IX–X. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание. СПб., 1910, с. 103.
[6] См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16ти тт., т. 2, с. 195.
[7] Орлов В. Е. О необходимости нового перевода «французской» пушкинианы // Филологические науки, 1996, № 1, с. 3.
[8] См.: Орлов В. Е. О двух письмах А. С. Пушкина к Л. Геккерну (ноябрь 1836г. — январь 1837г.) // Филологические науки, 1992, № 2, с. 9097. Его же: О второй редакции письма А. С. Пушкина к Л. Геккерну (ноябрь 1836г.) // Филологические науки, 1993, № 2, с. 108114. Его же: Письмо А. С. Пушкина к А. Х. Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г. (анализ беловой и черновой редакций) // Филологические науки, 1994, № 2, с. 106-115.
[9] Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834–1837, Л., 1969.
[10] Там же, с. 155-156.
[11] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16-ти тт., т. 11, с. 126.
[12] Там же, т. 12, с. 150.
[13] Пушкин А. С. Собр. соч. в 10ти тт., М., 1959—1962, т. 6, с. 257-258.
[14] Там же, с. 361-362.
[15] герой, король комедии (франц.).
[16] Я спрячу<сь> в этой комнате (франц.). (Пушкин хотя и не написал перед сказуемым возвратного местоимения «me», что он иногда допускал в черновиках, тем не менее, имел в виду не некое лицо, кого хотел спрятать автор цитаты, а самого автора. В случае общепринятого перевода: «Я спрячу в этой комнате», полностью искажается смысл пушкинского высказывания. – Ещё один случай формального подхода к переводу пушкинского текста. – Прим. В.О.).
[17] Сокрытый близ сих мест, я вас узрю, госпожа (франц.).
[18] Да, это Агамемнон, это твой царь тебя будит. Приди, узнай голос, поражающий твой слух (франц.).
[19] Бочаров С. Г. Французский эпиграф к “Евгению Онегину” (Онегин и Ставрогин) // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999, с.152.
[20] Эти слова переводятся с французского языка в собраниях сочинений А. С. Пушкина поразному. Однако ни один из переводов так и не был принят. Оборот вошел в русский язык фонетической калькой «комильфо».
[21] 21 См. об этом: Орлов В. Е. Политические игры на петербургском паркете. Пушкин – свидетель, участник или жертва? // Доклад на 372м заседании Пушкинской комиссии ИМЛИ им. Горького РАН 7 февраля 2018 года.
[22] Мацеевич Л. С. Кишинёвские предания о Пушкине. Рассказ П. В. Дыдицкой. //Исторический вестник. Историколитературный журнал. Год четвёртый. Апрель 1883. СПб., 1883, с. 391-392.
[23] Monument. n. m. (lat. Monumentum). Fig. Tout ouvrage digne de passer à la postérité. // Pierre Larousse. Nouveau Dictionnaire Illustré. V.1. Langue française: étimologie, prononciation, etc. Paris, 1909, P. 502.
[24] Monument. n. m. Rare. Ce qui conserve ou exalte le souvenir d’une personne, d’une chose. // Paul Robert. Le Petit Robert 1. Dictionnaire alphabétique et analogique de la Langue Française. 1991. P.1226.
[25] Monumental, e, aux. adj. (1806; de monument) Qui a un caractére de grandeur majestueuse. // Paul Robert. Указ. соч., с. 1226.
[26] Словарь языка Пушкина, в 4 тт., 2е изд., доп. М, 2000, т.4, с. 372.
