Проблема фантастического всегда привлекала повышенное внимание исследователей пушкинской повести и не случайно. В ней присутствует чуть ли не весь джентльменский набор ситуаций, присущих фантастической повести пушкинского времени. Как отмечала в своей давней работе на эту тему О.С. Муравьева, в «Пиковой даме» «обнаруживаются, если не все, то очень многие фантастические мотивы: связь азартной игры со сферой “сверхъестественного”, тайна, передаваемая из поколения в поколение, магические карты, суеверия, роковые предчувствия, наконец привидение, без которого не обходилась почти ни одна фантастическая повесть»[1]. 

При этом все проявления сверхъестественного даются в повести таким образом, что им можно найти и вполне естественные объяснения. Например, прищуривание мертвой графини во время отпевания в церкви можно объяснить расстройства сознания Германна, так же, как и появление привидения графини ночью в его комнате. То же можно сказать и о карточном поединке Германна с Чекалинским: Германн напряжен, взвинчен, недаром он «обдергивается», открывая не ту карту. Вполне естественно предположить, что и здесь ему просто показалось, что дама, открывшаяся вместо туза, прищуривает одним глазом. Недаром в эпилоге повествования мы узнаем, что Германн содержится в сумасшедшем доме.

Короче говоря, любому проявлению сверхъестественного в «Пиковой даме» у не верящего в чудеса читателя всегда находится логическое объяснение, исключающее иррациональную природу явления или поступка – такова принципиальная творческая установка Пушкина.          

Но в появившихся в нулевые и десятые годы исследованиях повести появились такие наблюдения над пушкинским текстом, в которых проявления сверхъестественного уже как будто бы не могут быть дезавуированы никакими логическими рассуждениями. А тем самым нарушается принцип двойственного отношения к таким проявлениям, принятый автором в «Пиковой даме».

С.Г. Бочаров назвал вновь выявленные случаи «внутренней, неявной фантастичностью»[2].

Речь, в частности, идет о том месте главы 3 повести, где Германн следит за домом графини, готовясь к свиданию с Лизаветой Ивановной. Он видит, как графиня уезжает на бал, швейцар запирает за ней двери, горничные гасят свет в комнатах. Казалось бы, в этом описании нет ничего особенного, кроме слов «запер двери».

Некоторые современные комментаторы, например, Л. Магазанник воспринимают это описание в фантастическом ключе:

«“Швейцар запер двери. Окна померкли” — после чего через несколько строк он (Германн. – В.Е.) ступил на крыльцо и взошел в освещенные сени. Т.е., если связать все звенья в тексте, он прошел через запертую дверь…»[3].

При всем уважении к известному литературоведу тут мы не можем с ним согласиться. Все дело в значении слова «запереть», принятом в пушкинское время. Оно несколько отличается от современного. А именно: слово «запереть» означало не только запереть ключом, но и просто затворить[4], закрыть двери. Такое же значение слова «запереть» приводилось в «Словаре Академии Российской» 1793 года: «Запира/ю, ешь, за/перъ, запру\, пира/ть, запере/ть. гл. д. 1) Замыкаю, затворяю, укре"пляю плотно. Запереть дверь, покой, сундукъ»[5].  Это значение слова «запереть» сохранялось еще в словаре Даля, спустя много лет после написания «Пиковой дамы».

Укажем также, что случай употребления в «Пиковой даме» слова «запереть» в значении «затворить, закрыть» не является единственным. В таком же значении слово «запереть» использовано Пушкиным в главе 5 «Арапа Петра Великого»: «Гаврила Афанасьевич запер все двери (в опочивальне. – В.Е.), сел на кровать в ногах князя Лыкова и начал вполголоса следующий разговор <…> В эту минуту за дверью раздался шум. Гаврила Афанасьевич пошел отворить ее, но почувствовал сопротивление, он сильно ее толкнул…»

Взаимосвязанность слов «запереть» – «отворить» в приведенном фрагменте текста свидетельствует о том, что слово «запереть» употреблено в значение закрыть, как и в рассмотренном выше эпизоде из «Пиковой дамы»[6].

На это же указывает и подробность «запер все двери» (в опочивальне) – невозможно себе представить хозяина дома боярина Гаврилу Афанасьевича, запирающего ключами все двери в собственной опочивальне, чтобы уединиться для разговора с сестрой и тестем. Неужели кто-то из домочадцев осмелился бы в такой ситуации нарушить их уединение? Нет, он закрыл все двери, чтобы семейный разговора не был слышен снаружи…

Итак, мы настаиваем на том, что швейцар не запирал двери ключом, тем более, что из письма Лизаветы Ивановны Германну совершенно очевидно, что двери после отъезда графини на бал не запираются на ключ: «…Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу…».

То есть Германн «не проходил сквозь запертые двери», а просто открыл их и вошел в сени.

Есть смысл сравнить рассмотренный эпизод из третьей главы с другим эпизодом повести из главы пятой, в котором лишившемуся сна Германну является привидение графини: «В это время кто-то с улицы заглянул к нему в окошко – и тотчас отошел <…> Через минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате <…> он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась вошла женщина в белом платье».

Тут следует обратить внимание на то, что приведению графини, прежде, чем войти в дом, пришлось отпереть запертую дверь ключом. А Германн, обычный живой человек, не наделенный в тексте повести никакими сверхъестественными качествами, по представлению поборников «внутренней фантастичности», якобы проходит сквозь запертую дверь! Это, конечно, совершенно несостоятельное утверждение, исследовательское недоразумение.

Ничего фантастического, на наш взгляд, не содержится и в том обстоятельстве, что при отъезде графини окна в доме померкли, а сени, куда в назначенный час вступил Германн, были освещены («…вступил в ярко освещенные сени»). По тексту Германн увидел сени освещенными, только «вступив» в них. А что было за несколько минут до этого? Читаем: «Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы…». Значит, вокруг было темно.

Из этого следует: в сенях не было окон, иначе Германну не потребовалось бы подходить к фонарю, чтобы узнать время. И поэтому сообщение о том, что после отъезда графини в доме «окна померкли», никак не означает, что и в сенях свет тоже был погашен: там не было окон. А швейцар, который должен был находиться у двери, мог сидеть при свете или без него, что не имеет никакого отношения к делу. И, значит, никакого противоречия в тексте нет, а тем более нет здесь ничего фантастического.

Еще одна «незамеченная подробность» иногда рассматривается исследователями в том же духе: «…ее (подробность. – В.Е.) впервые как будто недавно заметил М.Л. Гаспаров, читая “Пиковую Даму” в присутствии Ю.Н. Чумакова, о чем тот рассказал недавно тоже: “Однажды на моих глазах он вычитывал поэтические фразовые конструкции из "Пиковой дамы” и вдруг прочитал вслух: “Мертвая старуха сидела, окаменев””. Так Германн видит ее уже на обратном пути из спальни, после того как она “покатилась навзничь и осталась недвижима”. — Вы не находите, что позы умершей не совпадают? — спросил Гаспаров, и Чумаков согласился»[7].

Но и в этом случае ничего фантастического в пушкинском тексте, по нашему убеждению, не содержится.

Наши возражения начнем с того, что «покатиться навзничь», это обыкновенная метафора: графиня, сидящая в вольтеровом кресле, теряя сознание, постепенно откидывалась головой назад. Откинувшись назад («покатившись навзничь») она неминуемо уперлась затылком и плечами в спинку кресла и «осталась недвижима», занимая при этом сидячее положение. Лежачее и даже полу-лежачее положение женщина обычного сложения занять в вольтеровом кресле не могла физически.

В современной интернет-статье о вольтеровых креслах указывается: «А между тем, с течением времени волтеровское кресло эволюционировало, становясь все удобнее. Его стали снабжать <…> раскладной подножкой, чтобы можно было расположиться полулежа»[8].

Приведенная цитата полностью подтверждает наше убеждение в том, что графиня, умерев («покатившись навзничь») в вольтеровом кресле, оставалась в нем в положении сидя. И, следовательно, никакого противоречия в тексте и в этом случае нет.

К такому же выводу пришла Мария Переяслова, основываясь на лексическом анализе пушкинской фразы «покатиться навзничь»[9].

Обратим также внимание на отмеченную пушкинскую метафору. Она в его творчестве не единична. Находим ее и в стихотворении 1813 года «Монах», там речь идет, слава Богу, не о смерти героя, а о том, что он уснул, сидя: «…седая голова, // Как яблоко, по груди покатилась…».

Таким образом, рассмотренные примеры «неявной, внутренней фантастичности» в тексте «Пиковой дамы» фантастичностью как таковой не обладают.

Фантастики в них не больше, чем в пушкинском плане неосуществленного замысла «Русская девушка и черкес»: «…бабы убивают молодого черкеса — берут его в плен — отсылают в крепость — обмен — побег девушки с черкесом»[10].

  Ведь «убивают», а потом он убегает с девушкой!..

Что же касается известных примеров «явной» фантастичности, которыми повесть действительно насыщена, то ни один из них, по справедливому замечанию О.С. Муравьевой в упомянутой выше работе, не становится «стержнем сюжета», а все вместе они лишь обозначают собой стилистическую особенность «Пиковой дамы».