Этот стихотворный набросок, датируемый пушкинистами 1827 годом, впервые опубликован В.Е. Якушкиным в 1884 году. Литературы о нем немного. Самой значительной, можно даже сказать, фундаментальной работой, посвященной ему, является статья И. Б. Роднянской «Стихотворение “Блажен в златом кругу вельмож…” – пропущенное звено в разговоре о назначении поэта[1]».
Собственно, и определение «набросок», использованное нами, но принадлежащее Н. Н. Петруниной[2], подвергнуто И. Б. Роднянской пересмотру: по ее мнению, это не набросок, а законченное пушкинское стихотворение, в котором «интонационная самодостаточность высказывания налицо[3]».
Для нас в данном случае не столь важно является ли рассматриваемый текст законченным стихотворением или наброском, мы сосредоточим внимание исключительно на содержательной его стороне.
Важным же является то, что И. Б. Роднянская вслед за Н. Н. Петруниной считает, что Пушкин отнес в этих стихах «роль п и и т а - п е в ц а во времена дальние, патриархальные <…>, сопоставимую с откровенно зависимым его местом в российском ХVIII веке, когда поэзия еще не эмансипировалась от государственной службы в качестве личного дела, свободной профессии частного лица»[4].
Важно и вытекающее из предыдущего утверждения осознание того, что «“пиит” из “блаженных” времен ни в коей мере не тождествен поэту — «персонажу других стихов Пушкина»[5], объединяемых темой «назначения поэта»[6] («Разговор книгопродавца с поэтом», «Пророк», Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту», «Эхо» и т.д.).
Этим позиция пушкинистов старшего поколения принципиально отличается от той, что заявлена в недавней статье А. Белого «Понятна мне времен превратность…»[7] , посчитавшего, что «пиит» в наброске тождествен самому Пушкину[8].
Но возвратимся к исследованию И. Б. Роднянской, вернее, к ее заключительному выводу:
«Можно заметить, что в стихотворении, о котором говорим, присутствуют все те действователи, каких вместе или порознь встречаем в зрелой лирике Пушкина, в группе пьес о назначении поэтического творчества. Это сам поэт, это сонм оценщиков его “песен”, это власти и, наконец, народ в расширительном смысле слова. Отсутствует лишь Тот, Кто является первоисточником поэтического вдохновения и залогом его независимости, – Бог. Это зияющее отсутствие, собственно, и обеспечивает всей картине ироническую тональность»[9].
Ни в коей мере не собираясь оспаривать этот вывод, предлагаем подойти к рассматриваемому наброску с несколько иных позиций, памятуя о том, что пушкинские тексты многозначны и многие его стихи (да и проза) не исчерпываются одной, однажды принятой, трактовкой.
И здесь представляется уместным полностью привести стихотворение:
Блажен в златом кругу вельмож
Пиит, внимаемый царями,
Владея смехом и слезами,
Приправя горькой правдой ложь,
Он вкус притупленный щекотит
И к славе спесь бояр охотит
Он украшает их пиры
И внемлет умные хвалы.
Меж тем, за тяжкими дверями,
Теснясь у черного крыльца,
Народ, гоняемый слугами,
Поодаль слушает певца.
Справедливо «встраивая» этот набросок в «плотный ряд размышлений о, выражаясь словами Владимира Соловьева, “значении поэзии”»[10], И. Б. Роднянская находит, что он является в упомянутом ряду уникальным.
Но при этом она, по-видимому, упускает из виду еще одно стихотворение на тему «поэта», написанное Пушкиным предположительно в 1828 году (опубликовано впервые П.Е. Щеголевым в 1911-м), и поэтому не включает его в рассматриваемый «плотный» ряд, хотя оно весьма схоже с нашим по смыслу, сюжету и композиции:
В прохладе сладостной фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт, бывало, тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.
На нити праздного веселья
Низал он хитрою рукой
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.
Любили Крым сыны Саади,
Порой восточный краснобай
Здесь развивал свои тетради
И удивлял Бахчисарай.
Его рассказы расстилались,
Как эриванские ковры,
И ими ярко украшались
Гиреев ханские пиры.
Но ни один волшебник милый,
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов
Как прозорливый и крылатый
Поэт той чудной стороны,
Где мужи грозны и косматы,
А жены гуриям равны.
Вместо «златого круга вельмож» здесь «Гиреев ханские пиры», вместо бояр – ханы», которых поэт, сын Саади, тешит своими стихами, точно так же, как русский пиит «вкус бояр» «щекотит».
В обоих стихотворениях экспозицией является картина патриархальной старины, оба стихотворения состоят из двух частей. Причем и в одном, и в другом экспозицию (собственно, их первые части), где речь идет о придворных песнопевцах, пронизывает плохо скрываемая авторской ирония, точно подмеченная И. Б. Роднянской в наброске «Блажен в златом кругу вельмож…»: это пиит, «приправляющий горькой правдой ложь», внемлющий «умным хвалам» бояр, да и сами бояре, «спесь» которых к славе «охотит» пиит.
Ту же иронию в полной мере ощущаем в первой части стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов…» . Иронично выглядят поэт, «тешащий ханов», «нити праздного веселья», «восточный краснобай», рассказы, расстилающиеся, как «эриванские ковры».
Двухчастное строение стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов…» отмечал в свое время Н. В. Измайлов: «…первая “крымская” часть посвящена изображению восточных пиров при ханском дворе в Бахчисарае; она состоит из четырех строф; вторая часть посвящена изображению другого, неизвестного поэта, противопоставляемого первым, “сынам Саади”, и состоит из двух строф»[11].
То есть придворным поэтам, тешившим крымскую знать своей искусностью и находящимся у этой знати на службе, противопоставляется поэт истинный, «прозорливый и крылатый».
Ту же, обусловленную внутренним противопоставлением, двухчастность видим и в нашем наброске.
Его первая часть, в которой придворный пиит, вписанный, по выражению И. Б. Роднянской, «в социальный расклад», «щекотит вкус бояр», состоит из семи строк. Во второй части стихотворной сценки (завершающие четыре строки) является народ, «гоняемый слугами», который «поодаль слушает певца».
Вторая часть в нашем наброске, как и в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов…», безусловно, противопоставлена первой.
И здесь мы не можем согласиться утверждением И. Б. Роднянской, что, упоминая о народе, «автор готов народу посочувствовать; но лживость певца бросает некий отсвет на качество возбуждаемого им, певцом, интереса, так что народ (в черновике – “простой народ”) предстает немного и простофилей»[12]. Не можем согласиться и с вариацией этого тезиса, которая содержится в другой ее статье о рассматриваемом наброске, статье для Пушкинской энциклопедии: «Однако “народ” не противопоставляется “вельможам” по глубине понимания искусства. Он чувствует силу поэтического слова, но не знает, что в словах поэта много лукавства и мало истины»[13].
Не можем с этим согласиться, потому что граница между первой и второй частями наброска обозначена очень отчетливо союзом «меж тем» («Меж тем, за тяжкими дверями…»). На союз «меж тем» приходится большая смысловая нагрузка: это четкое разделение частей стихотворения, что подчеркивает, по-нашему мнению, их противопоставление.
Молчание народа, «теснящегося у черного крыльца», делает небезосновательным переход от нашего стихотворного наброска к заключительной ремарке «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует». Быть может, именно народ, «поодаль слушающий певца», подсказал эту ремарку, появившуюся в окончательном тексте трагедии, опубликованном в конце1830 года. В первоначальной редакции 1825 года заключительная ремарка, как известно, звучала иначе. Безмолвие народа в окончательной редакции «Бориса Годунова» – это его суд над совершившимся.
Таким образом, мы приходим к пониманию, что безмолвие народа в окончательном тексте трагедии – функционально соответствует безмолвию народа в нашем стихотворном наброске.
А от ремарки, завершающей «народную драму», мысль о том, что народ является высшим судиёй и в поэзии, и в истории России, переходит в стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», подводящее итог всему пушкинскому творчеству:
И долго буду тем любезен я народу…
Быть «любезным народу» – такая окончательная оценка его поэтического труда виделась Пушкину желанной. Быть «любезным народу» и при этом, творя, «не зависеть» ни от царя, ни от народа, не угождать их вкусам[14]! А, наоборот, воспитывать их вкус и миропонимание своим творчеством.
Нашу же тему завершим утверждением, что в стихотворном наброске «Блажен в златом кругу вельмож…» народному отклику на творчество поэта придано решающее значение.
[1] Московский пушкинист, М.: «Наследие», 2000, сс. 28 – 37.
[2] Петрунина Н.Н. «Полководец» // Стихотворения Пушкина 1820 – 1830-х годов, Л.: «Наука», 1974, с. 302.
[3] Роднянская И. Б. Указанное сочинение, с. 30.
[4] Роднянская И. Б. Указанное сочинение, с. 34.
[5] Роднянская И. Б. Указанное сочинение, с. 31.
[6] Формулировка И. Б. Роднянской.
[7] Белый А. «Понятна мне времен превратность…» // «Вопросы литературы», 2013, №6, сс.40 – 56.
[8] При этом в статье встречаются несообразности, удивительные для столь уважаемого нами автора. Так, заключительный вывод, гласящий, что «“Сцены из рыцарских времен” – почти прямолинейная модель смены эпох (социальной революции)» (с.56), представляется чрезвычайно прямолинейным и не весьма оправданным. Вызывает удивление и утверждение автора, что в стихотворении «Арион» («…погиб и кормщик, и пловец!»), «кормщик означает Николая I» (с.48). А в стихотворении «Моя родословная» (1830), написанном, как известно, в ответ на оскорбительный выпад Фаддея Булгарина в «Северной пчеле», пушкинский рефрен «я мещанин» воспринимается автором статьи слишком буквально и т.п.
[9] Роднянская И. Б. Указанное сочинение, с. 35.
[10] Роднянская И. Б. Указанное сочинение, с. 29.
[11] Измайлов Н. В. Мицкевич в стихах у Пушкина // Н. В. Измайлов. Очерки творчества Пушкина, Л.: «Наука», 1976, с. 139.
[12] Роднянская И. Б. Указанное сочинение, с. 33.
[13] Роднянская И. Б. «Блажен в златом кругу вельмож…» // Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. А – Д. СПб.: Нестор-История, 2009, с. 126.
[14] См. стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…») (1836)