Докладчик: Игорь Саввич Сидоров

Я не намерен описывать последовательно все, что связано с изданием «Современника». Это будут отдельные сюжеты, не упорядоченные даже хронологически.

Предварительно – несколько слов о, так сказать, типографской базе «Современника» – о Гуттенберговой типографии.

В Отделе рукописей Российской национальной (бывшей Публичной) библиотеки в Петербурге, в фонде князя Владимира Федоровича Одоевского, мне довелось познакомиться с некой бумажкой (по-другому и не знаю как назвать), не на бланке и без подписей, но содержащей вполне официальные записи, из которых было ясно, что просьбу о дозволении завести типографию Борис Алексеевич Враский, свояк Одоевского (они были женаты на родных сестрах), подал петербургскому генерал-губернатору, очевидно, в конце сентября или в самых первых числах октября 1835 года, так как из губернаторской канцелярии 3 октября она была переправлена петербургскому оберполицеймейстеру, осуществлявшему надзор за деятельностью типографий. На следующий же день было дано некое предписание приставу 3-ей (очевидно, 3-ей Адмиралтейской) части, где, вероятно, планировалось устроить типографию, но 23 октября все было переправлено в Московскую часть, где, судя по всему, с 25 октября 1835 года типография и числилась. Узнать же, когда она начала действовать, я надеялся из цензурных материалов, о чем и будет сказано в своем месте. К сожалению, никаких других документов о типографии найти не удалось, но, судя по некоторым высказываниям в записках Враского к Одоевскому и некоторым другим высказываниям, мне кажется, что Одоевский не просто выступал в роли свояка владельца типографии, но и непосредственно в какой-то мере участвовал в ее деятельности.

В частности, 17 января 1836 г. А.А.Краевский (бывший тогда помощником редактора «Журнала Министерства народного просвещения») писал в Москву М.П.Погодину: «Решительно, книжная торговля падет, отчаяние овладеет всяким честным Литератором, если не сыщется человек, который бы облагородил книгопродавческое дело по-Новиковски, и поднял его выше этих низких душенок <имеются в виду Смирдин и Сенковский. – И.С.>. Я пристаю с этим безпрестанно к Одоевскому, которому теперь удобно это сделать, ибо он завел уже типографию» (этот фрагмент письма ранее не публиковался).

Думаю, что и название «Гуттенбергова типография» обязано своим появлением именно Одоевскому, учитывая его интерес к истории западной культуры. Враскому такое название вряд ли могло прийти в голову. Все прочие типографии назывались по фамилиям владельцев или названиям учреждений, которым они принадлежали, так что в начале деятельности новой типографии в цензурных журналах нередко отмечалось, что книга напечатана в типографии Гутенберга.

Теперь перехожу уже непосредственно к «Современнику».

Сюжет 1.

В 58-м томе «Литературного наследства» (1952 г.), в разделе «Пушкин в неизданной переписке современников», на с. 131, была опубликована следующая записка владельца Гуттенберговой типографии Б. А. Враского к князю В. Ф. Одоевскому.

«Б. А. ВРАСКИЙ – В. Ф. ОДОЕВСКОМУ

<Петербург. 30 октября – 2 ноября 1836 г.>

Вчера Пушкин прибегает в типографию со счетом и говорит, что будто Вы его уверяли, что более 35 р. за лист не возьмут с него. Мы платили 13 р. за набор и 16 р. за печатание и то 29 р. – притом рассылка корректур, остановка станов, которые по неделе стояли праздны за недостатком оригинала и за ценсором и пр., переборка, переверстка некоторых статей – это всё не считается – что же тогда останется нам на квартиру, на наем людей, на употребленный капитал, – менее 40 или 45 р. не берите – если 40 р., тогда никакого барыша не будет.
Вот счет Пушкина, — у меня нет ни копейки — не на что даже купить бумаги на обвертку лупы.
Если Вы не достанете фактора, то я всё брошу, несмотря на издержки, весьма для меня значительные, употребленные на типографию.

Автограф. ГПБ. Архив В.Ф.Одоевского (оп. 2, ед. хр. 363)».

В примечании к этой записке говорится (там же, на с. 131): «29 октября 1836 г. Враский прислал Пушкину письмо с приложением счета за печатание “Современника” более чем на 5000 р. – вот почему Пушкин был сильно встревожен и сам пришел в типографию»

Действительно, письмо Враского Пушкину от 29 октября напечатано в 16-м томе большого академического издания сочинений Пушкина вместе с упомянутым в примечании счетом (точнее – тремя счетами) за напечатание трех томов «Современника». Правда, следует заметить, что пушкинисты, как и сам Пушкин, не всегда бывали в ладах с денежными расчетами. В частности, в этом счете общая предъявленная к оплате сумма составляет 3175 рублей, а сумму «более чем на 5000 р.» публикаторы получили, сложив зачем-то окончательную сумму с двумя промежуточными. Но это – побочное замечание, не влияющее на основное содержание моего рассказа.

 

Итак, все было очень логично. Пушкин получает счет, идет объясняться с Враским, и Враский пишет об этом Одоевскому.

Конечно, при внимательном анализе некоторые вопросы могли бы возникнуть, но это легко говорить теперь, задним числом. При первом же чтении у меня, как и у других, никаких вопросов не возникло. Так это вошло и в книгу С. Л. Абрамович «Пушкин. Последний год», и в «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» под редакцией Н. А. Тарховой. Думаю, что в любых других публикациях, касающихся этого эпизода, мы не найдем каких-то других трактовок этой записки. В существовавшем уже рукописном варианте нашей «Хроники жизни и творчества А. С. Пушкина», в подготовке которой я имею честь участвовать, это излагалось точно так же, и у меня возражений не было.

Меня в этой записке «зацепила» одна несущественная деталь, благодаря моему интересу ко всяким бытовым деталям того времени.

Враский пишет: «у меня нет ни копейки — не на что даже купить бумаги на обвертку лупы». Почему такой странный образ для выражения безденежья? Может быть лупа в типографии зачем-то и нужна была, но почему ее надо обертывать бумагой? И сколько же для этого нужно было бумаги, чтобы ее надо было специально покупать? Эти вопросы невольно засели у меня в памяти.

Все остальное я принял, как есть, без всяких сомнений.

Оказавшись в 2009 году, в январе, в Петербурге, в Отделе рукописей Публичной библиотеки, я все-таки из любопытства заказал и эту записку Враского к Одоевскому. И обнаружил две любопытных детали.

Во-первых, это были две записки, а не одна. Первый абзац опубликованной «записки» – это на самом деле – одна записка, а второй абзац – вторая, совершенно отдельная записка. Первая была сложена в свое время в виде конверта, на ней был написан адрес и сохранились следы печати. Вторая записка представляет собой отдельный листок другого формата и без адреса. Даже почерк записок не одинаков.

Ясно, что Враский прислал сначала Одоевскому первую записку, а потом, вероятно, по просьбе Одоевского переслал ему и счет, сопроводив его второй запиской. Счет, присланный Одоевскому, не сохранился.

Правда, это появление двух записок (вместо одной) сущности жизненного эпизода не меняло.

Вторая обнаруженная деталь касалось как раз того, что мне и было любопытно, но делала всё ещё более непонятным. Дело в том, что в оригинале записки совершенно отчетливо было написано «не на что даже купить бумаги на обвертки луны». Луны! – а не лупы. Я понимаю, что публикаторы тоже встали в тупик перед этой «луной» и не придумали лучшего, как счесть это за описку и предположить, что здесь должно быть написано «лупы». Хотя и не понятно о какой лупе идет речь, но лупа – это все же что-то реальное, в отличие от луны.

Я никакого решения этой загадки тоже придумать не мог, и поэтому эта «луна-лупа» еще крепче засела в моей памяти.

И вот через несколько месяцев, в Москве, читая «Санктпетербургские ведомости» за 1836 год, я обнаруживаю объявление:

«Въ книжномъ магазинѣ Лисенкова въ домѣ Пажескаго Корпуса, поступила въ продажу любопытная книга:

О ЖИТЕЛЯХЪ ЛУНЫ И О ДРУГИХЪ ДОСТОПРИМѢЧАТЕЛЬНЫХЪ ОТКРЫТIЯХЪ, сдѣланныхъ Астрономомъ Гершелемъ, во время пребыванiя его на мысѣ Доброй Надежды. Перев. съ Нѣмец. 1836. Цѣна 2 р. 50 коп.».

Увидев это объявление, я сразу уже не сомневался, что книга должна была быть напечатана в Гуттенберговой типографии, что, естественно и подтвердилось, когда я взял эту книгу в Ленинской библиотеке.

Вот «на обвертки» какой «луны» не было тогда бумаги у Враского!

Дело в том, что бумажные обложки, в которых выходили книги, назывались обертками (иногда, как у Враского, – обвертками). В объявлениях часто можно было прочитать, например, что книга выходит в такой-то обертке. Твердые, тем более кожаные, обложки обычно заказывались уже самими читателями, или иногда некоторая часть тиража выпускалась в дорогой обложке, но это всегда специально оговаривалось и сказывалось на цене книги.

Так, в газете «Московские ведомости» 6 марта 1835 г. (№ 19) было помещено объявление о том, что в Университетской книжной лавке у А. С. Ширяева продаются «следующия новыя книги,

отпечатанныя на сих днях:
СТИХОТВОРЕНИЯ
ЕВГЕНИЯ БАРАТЫНСКАГО.

  2 Части с его портретом. М. 1835 г. в тип.<ографии> А. Семена; на веленев.<ой> бум.<аге> в цветн.<ой> обертке 12 р., в лучш.<ем> перепл.<ете> 15 р. ассиг<нациями>».

 

То есть Враский писал Одоевскому, что ему не на что купить бумаги, чтобы одеть в обертки тираж книги «О жителях Луны…». Одоевскому, который был в курсе всех дел Гуттенберговой типографии, было ясно, о чем идет речь.

Итак, мое «бытовое» любопытство было удовлетворено.

Но зато сразу возникли значительно более серьезные вопросы.

Прочитанное мною объявление было напечатано в «Прибавлении № 97 к Санктпетербургским ведомостям» от 2 мая 1836 г. А это означало, что к этому времени книга «О жителях Луны…» уже, конечно, была «одета» в обертку, и, следовательно, записки Враского к Одоевскому должны датироваться не 30 октября – 2 ноября 1836 г., а каким-то числом апреля. И Пушкин «прибегал» в типографию тоже в апреле. И к счетам, предъявленным Враским Пушкину 29 октября, эти записки отношения не имеют.

Я уже говорил, что вопрос о правомерности связи этих записок со счетами от 29 октября мог возникнуть и раньше. Во-первых, естественно, должно бы было возникнуть сомнение: почему Пушкин только после выхода третьего тома «Современника» узнал, во что ему обходится печатание журнала? Кроме того, в письме Враского Пушкину от 29 октября говорится:

«Посылаю вам, милостивый государь Александр Сергеевич, счет за все три книжки Современника и как вы мне предлагали вместо уплаты напечатать Евгения Онегина, то потрудитесь уведомить меня, могу ли я приступить теперь к печатанию его, — у меня уже всё для этого готово; если же вы почему нибудь переменили ваше намерение, то сделайте одолжение пришлите с посланным моим следующие мне по счету деньги, в которых я терплю крайнюю теперь нужду. Вы кажется не можете на меня пожаловаться — я был необыкновенно терпелив».

То есть разговор о расплате с типографией за печатание журнала уже имел место, причем достаточно давно, раз Враский пишет, что он «был необыкновенно терпелив».

Просто, все так логично выстраивалось (письмо Враского со счетом от 29 октября, визит Пушкина в типографию, записки Враского Одоевскому), что вопросы, которые при внимательном анализе должны были бы возникнуть, так ни у кого и не возникли.

Теперь попытаемся уточнить, когда же все это происходило.

В самой книге «О жителях Луны…», как и полагалось, напечатано: «ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ: съ темъ, чтобы по отпечатанiи представлены были въ Цензурный Комитетъ три экземпляра. С. Петербургъ, Апрѣля 17 дня 1836 года. Цензоръ Петръ Корсаковъ». Следовательно, до 17 апреля рукопись книги еще не поступила в типографию, и Враский вряд ли уже задумывался об обертке для нее. К тому же заметим, что и Пушкин, вернулся в Петербург после погребения Надежды Осиповны только 16 апреля. Таким образом ранее 17 апреля визит Пушкина в типографию состояться не мог.

После 29 апреля эти переговоры происходить также не могли, так как во второй половине дня 29 апреля или рано утром 30 апреля Пушкин уехал в Москву.

Итак, визит Пушкина в типографию и записки Враского Одоевскому должны датироваться периодом между 17 и 29 апреля 1836 г.

Мой визит в Петербург в этом году позволил еще сузить этот период.

В Российском государственном историческом архиве (РГИА), в фонде Санктпетербургского цензурного комитета, хранится «РЕЭСТРЪ ПЕЧАТНЫХЪ КНИГЪ ПО С. ПЕТЕРБУРГСКОМУ ЦЕНСУРНОМУ КОМИТЕТУ въ 1836 году» (Ф. 777, Оп. 27, д. 268), в котором отмечено, что положенные экземпляры книги «О жителях луны…» были переданы в Цензурный комитет 24 апреля. Следовательно, к этому времени тираж книги (естественно, с обертками) был уже готов.

Нельзя допустить, чтобы еще накануне (23 апреля) у Враского не было бумаги для оберток этой книги. Получается, что его вторая записка Одоевскому не могла быть написана позднее 22 апреля, а, следовательно, визит Пушкина в типографию не мог состояться позднее 21 апреля.

Итак, между 17 и 21 апреля Пушкин получил счет за печать первого тома «Современника» (скорее всего, 17-19 апреля, так как Враский, вероятно, послал счет Пушкину, как только узнал о его возвращении в Петербург). С этим счетом Пушкин отправился в типографию, где произошло его объяснение с Враским, после чего последний писал Одоевскому. Вероятно, при участии Одоевского вопрос был как-то решен, и Враский согласился подождать с оплатой счета.

Действительно, в апреле деньги только начали поступать от книгоподавцев и подписчиков. Можно было надеяться, что их будет достаточно много. Но и долгов в это время уже было очень много, и из этих денег Пушкину, наверное, хотелось расплатиться с самыми "горящими", а расплату с типографией хотелось, наверное, пока отодвинуть.

Что же могло заставить Враского согласиться ждать?

Не исключено, что уже тогда Пушкин и договорился с ним, что расплатится за печать журнала из денег, которые могут быть получены от нового издания «Евгения Онегина», и предложил Враскому напечатать его в Гуттенберговой типографии, то есть мысль о переиздании «Евгения Онегина» для решения одолевавших Пушкина финансовых проблем могла возникнуть у него уже в апреле 1836 г.

Между прочим, где-то в это же время решился и вопрос с фактором (распорядителем технических работ) для Гуттенберговой типографии. Помните? – Враский писал Одоевскому: «Если Вы не достанете фактора, то я всё брошу». К маю фактор уже появился. Это был статский советник Иван Иванович Граффа, самая ранняя из сохранившихся записок которого к Враскому о делах типографии датирована 1 мая 1836 г. (см.: ЛН. Т.58. С. 131). И. И. Граффа, стал фактором Гуттенберговой типографии «по совместительству» (выражаясь современным языком). Дело в том, что он в это время был фактором типографии Второго отделения Собственной его императорского величества канцелярии (см.: Месяцеслов и общий штат Российской Империи на 1836. Часть первая.СПб.,1836. С. 28), где, в частности, в 1834 г. наблюдал за печатанием пушкинской «Истории пугачевского бунта» (см: Макаров А. Н. Дело о напечатании «Истории Пугачевского бунта» в архиве бывшего II Отделения собственной е. и. в. канцелярии // Пушкин и его современники. – Спб., 1913. Вып. 16. С. 86). Не исключено, что Пушкин сыграл свою роль в привлечении Граффы в Гутенбергову типографию, пользуясь тем, что директором типографии Второго отделения, то есть непосредственным начальником Граффы, был лицейский товарищ Пушкина М. Л. Яковлев.

Так завершается первый сюжет, начавшийся с непонятной обертки для лупы. Не зацепись за эту «лупу», я так бы и пребывал в уверенности, что все это происходило в октябре-ноябре 1836 г.

Сюжет 2.

На этот раз поговорим об одной из записок Пушкина к Одоевскому. Как большинство их записок, она не датирована. Эти записки пересылались не по почте, а с посыльными сразу по написании и простановки даты не требовали. И для автора, и для адресата они писались «сегодня».

А нам приходится разгадывать когда же было это «сегодня».

Итак, записка Пушкина к Одоевскому:

«Весьма и весьма доволен и благодарен. Если в неделю можно будет отпечатать по пяти листов, то это славно – и дело наше в шляпе. Корректуру путешествия прикажите однако прислать ко мне. Тут много ошибок в рукописи. Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь. А.П.». И адрес на обороте: «Его сиятельству Кн. Одоевскому etc.».

Естественно, начиная с первой публикации этой записки, ни у кого не вызывало сомнения то, что речь в ней идет о предстоящем печатании первого тома «Современника», а следовательно, и датировать ее надо соответствующим образом. Но насколько точно можно ее датировать?

В.И.Саитов в третьем томе пушкинской переписки, изданном в 1911 г., датировал записку «мартом 1836 г.», очевидно, ориентируясь на то, что первый том «Современника» вышел в свет 11 апреля.

В XVI томе большого академического издания (1949 г.) она датируется: «конец февраля – первая половина марта 1836г.».

Наконец, в издании: А.С.Пушкин. Письма последних лет. 1834–1837. Л.:Наука, 1969 – дата: «конец февраля 1836 г.». Эта датировка аргументировалась тем, что объем тома «Современника» составлял 20 печатных листов, следовательно на печать его должно было потребоваться (при указанных возможностях Гуттенберговой типографии) не менее четырех недель. Первый том должен был быть выпущен к 1 апреля (об этом говорилось в объявлении книгопродавца Лисенкова, опубликованном в «Санктпетербургских ведомостях» 22 февраля. Раз Пушкин был доволен, что все получится, значит эта записка была написана, по крайней мере, за четыре недели до 1 апреля, то есть до 1 марта.

Эта датировка была принята и в последующих изданиях.Правда, С.Л.Абрамович в своей книге «Пушкин. Последний год» (М.. Сов. писатель, 1991; с. 83-85) под датой «Около 15-17 февраля» помещает такой текст:

«Одоевский, по просьбе Пушкина, ведет переговоры о печатании “Современника” с владельцем Гуттенберговой типографии Борисом Алексеевичем Враским, который был свойственником князя. Получив согласие Враского, Одоевский извещает об этом Пушкина.

Пушкин письмом благодарит Одоевского за хлопоты. Пишет: “Весьма и весьма доволен и благодарен. Если в неделю можно будет отпечатать по пяти листов, то это славно – и дело наше в шляпе”. Поэт намерен был выпустить “Современник” к 1 апреля, как это и положено было для ежеквартального издания. В эти дни типография уже приступила к печатанию материалов первого тома, так что издатель “Современника” рассчитывал, что журнал выйдет в свет вовремя. Несколько дней спустя в петербургских газетах появились объявления о том, что “Современник” выйдет в свет 1 апреля».

Абрамович не приводит специальной аргументации, но ее можно извлечь из ее фразы: «Несколько дней спустя в петербургских газетах появились объявления о том, что “Современник’ выйдет в свет 1 апреля». Из этой фразы явствует, что Абрамович считала появление даты 1 апреля в объявлениях связанным с тем, что у Пушкина появилась уверенность в выпуске первого тома журнала к этому сроку, а следовательно, записка была написана до подачи книгопродавцем Лисенковым объявления в газету, напечатанного 22 февраля.

Объявления в «Санктпетербургские ведомости», согласно установленным тогда правилам, должны были подаваться в редакцию, по крайней мере, за три дня до их напечатания. Поэтому Лисенков подал свое объявление не позднее 19 февраля, а до этого он, согласно предположению Абрамович, должен был узнать о дате 1 апреля от Пушкина, который, в свою очередь, узнал о такой возможности из сообщения Одоевского о производительности Гуттенберговой типографии. Таким образом, действительно, записку Пушкина разумно сдвинуть, по крайней мере, к 17 февраля.

Но остается вопрос: насколько верно предположение, что дата «1 апреля» появилась в объявлении именно благодаря сообщению Одоевского, а не просто, например, потому, что всем известно, что первые три месяца истекают к 1 апреля, а потому и первый номер трехмесячного журнала должен выйти к этому дню?

Косвенным аргументом в пользу предположения Абрамович вроде бы может служить то, что в предыдущих объявлениях об издании «Современника» (в том числе и того же Лисенкова) дата 1 апреля не присутствовала.

А какие еще данные можно привлечь для датировки интересующей нас записки?

В первом сюжете я уже упоминал о хранящемся в РГИА, в фонде Санктпетербургского цензурного комитета, реестре книг, выпущенных комитетом в свет в 1836 году. Есть там такой же реестр и за 1835 год. В этих реестрах отмечаются все издания – и книги, и журналы. Как я уже сказал вначале, Гуттенбергова типография возникла в конце 1835 года. Так вот, как видно из этих реестров, в 1835 году в этой типографии еще не было напечатано ни одного издания.

Первым изданием, сошедшим с печатных станов Гуттенберговой типографии, (согласно реестру книг, вышедших в 1836 году) оказался первый номер «Журнала Министерства внутренних дел» за этот год. Любопытно, что как предыдущие (что естественно), так и последующие номера этого журнала печатались в других типографиях. Можно предположить, что это князь В.Ф.Одоевский, служивший (именно служивший, а не просто значившийся!) в Министерстве внутренних дел, сумел организовать для Гуттенберговой типографии этот заказ.

Цензурное разрешение на печать этого номера было дано 20 февраля 1836 г. тем же А.Л.Крыловым, который был назначен и цензором «Современника». А 7 марта в Цензурном комитете были получены положенные экземпляры отпечатанного тиража журнала, и в тот же день Крылов подписал билет на выпуск его в свет (см: РГИА, Ф. 777, Оп. 27, д. 268, л. 11 об.).

Итак, первая тиражная продукция была отпечатана в Гуттенберговой типографии между 20 февраля и 7 марта 1836 г. Думаю, что только по окончании первой недели этой работы (а скорее всего – по ее завершении) и можно было реально оценить недельную производительность печатных станов типографии, а до 20 февраля можно было строить только предположения. Тираж «Журнала Министерства внутренних дел» нам не известен, но у такого специализированного журнала он не мог быть слишком большим. Объем его первого номера составлял 15 печатных листов, а печатался тираж (если считать, что его начали печатать 21 февраля, а закончили 6 марта, и за вычетом двух воскресных дней) 13 дней, то есть более одного листа в день, или около 7 листов в неделю. Видимо, учтя больший тираж «Современника», Одоевский и сообщил Пушкину о возможности печатать по 5 листов в неделю.

Поэтому я смею предположить, что несохранившаяся записка Одоевского и интересующая нас ответная записка Пушкина должны датироваться «27 февраля … 7 марта 1836 г.».

 

Обращу Ваше внимание на слова Пушкина из этой записки: «Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь», из которых ясно, что повесть Одоевского, вероятно, еще не закончена, но к этому времени Пушкин ее уже прочитал. Этот факт будет использован в одном из следующих сюжетов.

Сюжет 3.

В мае 1837 года двадцатипятилетний пианист Антон Августвич Герке отправлялся из Петербурга в путешествие по Европе, и князь В.Ф.Одоевский снабдил его несколькими рекомендательными письмами к русским, проживавшим в это время за границей. Одно из писем было адресовано в Париж:

«По ст. стил. 14-е Мая 1837. Спб.

Ето письмо, почтеннѣйшiй и любезнѣйшiй Матвѣй Степановичъ, вамъ отдастъ нашъ извѣстный фортепьянистъ Герке, путешествующiй слушанiя ради.<…>
Вы знаете уже ужасное происшествiе съ нашимъ Поетомъ Пушкинымъ! въ Journal des Debats была написана довольно справедливая статья; подробностей же цѣлая книга и я не могу ихъ описать Вамъ, потому что еще едва пишу: я мѣсяцъ прострадалъ ревматизмомъ въ головѣ и лихорадкою, и до сихъ поръ плохо еще оправился; впрочемъ, объ етомъ заговорилъ для того, чтобы сказать о статье о желѣзныхъ дорогахъ, остававшѣйся у меня для переписки, и которая должна была явиться въ свѣтъ въ 1-мъ № “Современника”, который не вышелъ за смертiю издателя: я, Жуковскiй, кн. Вяземскiй, Плетневъ и Краевскiй взялись издать “Современникъ” въ пользу дѣтей Пушкина, но вообразитѣ себѣ: Нарк. Атрѣшковъ въ числѣ опекуновъ Пушкина! Помѣстить о немъ въ журналѣ Пушкина было бы, разумѣется, неприлично – и я перенесъ ету статью въ “Литерат. Прибавленiя”, издаваемыя Краевскимъ. Ето объясненiе мнѣ необходимо было Вамъ сдѣлать, дабы Вы не удивились, увидѣвъ въ “Лит. Приб.” Вашу статью» (Русская старина, 1880, август, с.803–804).

Адресат этого письма – Матвей Степанович Волков, в это время – подполковник корпуса инженеров путей сообщения, активный сторонник строительства железных дорог. Из письма Одоевского ясно, что, уезжая в 1836 г. за границу, Волков оставил князю рукопись статьи, посвященной железным дорогам и содержащей критику Наркиза Атрешкова (или Тарасенко-Отрешкова – эта фамилия и произносилась, и писалась по-разному).

Критика эта, без сомнения, относилась к его брошюре «Об устроении железных дорог в России».

Первоначально сочинение Н. Атрешкова было напечатано в конце октябре 1835 г. в журнале «Сын Отечества и Северный архив» (в №№ 42 и 43). В первых числах ноября в продаже появилась брошюра с таким названием, а затем подробное изложение ее было напечатано в пяти номерах газеты «Северная пчела» (1835. № 255 (11 ноября) – № 259 (15 ноября)).

Сочинение было написано с претензией на серьезный объективный анализ вопроса. Н. Атрешков изложил (как он их понимал) основные технические принципы построения железных дорог, попытался оценить их применимость в условиях России и пришел к заключению: «Изложив все сие в подробности и с числовыми доказательствами, кажется, можно сказать утвердительно: что устроение железной дороги, между С. Петербургом и Москвою, совершенно невозможно, очевидно безполезно и крайне не выгодно».

Из письма Одоевского к Волкову ясно также, что князь передал статью Волкова Пушкину, и тот намеревался напечатать ее в первом томе «Современника» в 1837 г.

Действительно, сохранилось (как обычно, недатированное) письмо Пушкина к Одоевскому, написанное им по прочтении статьи Волкова. Но вот что он писал:

«Статья г. Волкова в самом деле очень замечательна, дельно и умно написана и занимательна для всякого. Однако ж я ее не помещу, потому что по моему мнению правительству вовсе не нужно вмешиваться в проэкт этого Герстнера. Россия не может бросить 3,000,000 на попытку. Дело о новой дороге касается частных людей: пускай они и хлопочут. Всё что можно им обещать — так это привиллегию на 12 или 15 лет. Дорога (железная) из Москвы в Нижний Новг.<ород> еще была бы нужнее дороги из Москвы в П.<етер> Б.<ург> — и мое мнение — было бы: с нее и начать...
Я конечно не против железных дорог; но я против того, чтоб этим занялось правительство. Некоторые возражения противу проэкта неоспоримы. На пример: о заносе снега. Для сего должна быть выдумана новая машина, sine qua non. О высылке народа, или о найме работников для сметания снега нечего и думать: это нелепость.
Статья Волкова писана живо, остро. Отрешков отделан очень смешно; но не должно забывать, что противу жел.<езных> дорог были многие из Госуд.<арственного> Совета; и тон статьи вообще должен быть очень смягчен. Я бы желал, чтоб статья была напечатана особо, или в другом журнале; тогда бы мы об ней представили выгодный отчет с обильными выписками.
Я согласен с Вами, что эпиграф, выбранный Волковым, неприличен: Слова Петра I были бы всего более приличны; но на сей раз пришли мне следующие: А спросить у Немца; а не хочет ли он <--->?» (Пушкин. Т.XVI. С. 210 – 211).

И в большом академическом собрании сочинений Пушкина (1949 г.), и в издании «Письма последних лет» (1969 г.) это письмо датируется : «конец ноября – декабрь 1836 г.».

В большом академическом собрании, как известно, ни аргументации датировок, ни комментарии не печатались. В «Письмах последних лет» (с. 348) датировка аргументируется так: «Датируется по содержанию <…> — тем временем в конце 1836 г., когда Пушкин при деятельном участии Одоевского собирал и готовил материал для I (V) тома “Современника” за 1837 г.». А противоречие между словами Одоевского, что статья должна была появиться в «Современнике», и словами Пушкина об отказе ее печатать, объяснялось там же следующим образом (с. 349): «Отказ Пушкина опубликовать статью Волкова в “Современнике” не был окончательным <…>. Вероятно, статья была отредактирована Одоевским (в 1836—1837 гг. Волков был за границей) и в отредактированном виде одобрена Пушкиным».

Согласно письму Одоевского к Волкову, статья должна была появиться в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» … но не появилась. Исследователям не удалось обнаружить ее и в других изданиях. Таким образом, текст статьи Волкова остается неизвестным. Что же вообще известно о ней?

При первой публикации письма Пушкина к Одоевскому в «Русском архиве» (см.: РА. 1864. № 7-8. Стлб. 822 – 823) П. И. Бартенев сопроводил его комментарием тогдашнего директора Московско-Троицкой железной дороги Ф. В. Чижова, который в 1836 г. был адъюнктом Петербургского университета. Чижов в своем комментарии указывал, что автором статьи был именно М.С.Волков, а также отмечал:

«Когда Пушкинъ писалъ это письмо, желѣзныхъ дорогъ было еще весьма мало <...> Противъ желѣзныхъ дорогъ въ Россiи былъ человекъ высокаго ума, огромныхъ знанiй и самыхъ ясныхъ практическихъ соображенiй – министръ финансовъ графъ Канкринъ; во Францiи министръ Тьеръ. Снегоочистителя тогда, когда писалъ Пушкинъ, не было и в поминѣ, да и теперь <т. е. в 1864 г.> онъ не на всехъ железныхъ дорогахъ» (см.: там же. Стлб. 823).

Позже на эту публикацию откликнулся коллега и знакомый М.С.Волкова А.И.Баландин (РА 1867. № 6. Стлб. 991):

«Статья В., о которой такъ лестно отзывается Пушкин, принадлежитъ точно М.С.Волкову, бывшему профессору курса строительнаго искусства въ Институтѣ путей сообщенiя, и пр. и пр., какъ вамъ передалъ Ѳ.В.Чижовъ. Статья эта была написана по поводу статьи Наркиза Отрешкова, и по просьбе кн. В.Ѳ.Одоевскаго, переданной М.С.Волкову братомъ его, Никол. Степ. Волковымъ. Съ техъ поръ началось и знакомство Волкова съ кн. Одоевскимъ. Эпиграфъ, показавшiйся Пушкину, не знаю почему неприличнымъ – извѣстное двустишiе Крылова:

Бѣда, коль пироги начнетъ печи сапожникъ и пр.».

 

Что касается содержания волковской статьи, то из письма Пушкина понятно, что Волков не просто «отделал очень смешно» Атрешкова (Отрешкова), но и высказал свою точку зрения на предлагавшийся австрийским инженером Ф.-А. Герстнером проект строительства железной дороги между Петербургом и Москвой. Волков считал строительство железных дорог очень важным для развития государства и потому вероятно, писал, что правительство должно взять эти работы под свой контроль, а Пушкин, относясь к этим проектам, как к экономическим экспериментам, считал, что на этой стадии правительство «не может бросить 3,000,000 на попытку». Поддерживая техническую сторону проекта Герстнера, Волков в то же время, без сомнения, возражал против известного требования Герстнера предоставить ему исключительные права вообще на строительство железных дорог в России на 20 лет. Возражал, вероятно, исходя из той же убежденности в важности железных дорог для развития России.

С этим Пушкин, по-видимому, был согласен, судя по его заключительной реплике в адрес Герстнера.

Это – то, что касается содержания статьи, но хотелось бы, как обычно, уточнить датировку письма Пушкина и связанных с ним событий.

Я рассуждал примерно так.

Судя по письму Одоевского к Волкову, тот передал статью князю, даже не успев отдать ее переписчику, очевидно, перед самым отъездом. Если узнать дату его отъезда за границу, то это позволит нам уточнить нижнюю границу интересующей нас датировки. Поскольку статья предназначалась для журнала, то вряд ли Одоевский затянул дело с отдачей статьи переписчику, а получив ее от переписчика, надо думать, сразу же показал и Пушкину. Например, пушкинское «Путешествие в Арзрум» переписчик переписывал не более недели (3 апреля 1835 г. Пушкин закончил работу над рукописью, а 10 апреля уже получил ее в переписанном виде). Переписка волковской статьи, естественно, должна была занять значительно меньше времени. Таким образом, зная хотя бы приблизительно дату отъезда Волкова, мы могли бы сузить датировку с полутора месяцев до двух-трех недель.

Троекратная публикация объявления об отъезде за границу в «Прибавлении к Санктпетербургским ведомостям» (для москвичей – в «Московских ведомостях») была тогда обязательной.

Поэтому я – в который уж раз! – принялся перелистывать «Санктпетербургские ведомости» 1836 года (невозможно заранее предусмотреть все, что может в них понадобиться). Опираясь на принятую датировку, я начал с декабрьских номеров, двигаясь вспять, к началу года.

Ни в декабре, ни в ноябре, ни в октябре Волкова среди отъезжающих не было. Не было и дальше.

И только в мае – в номерах газеты от 12, 15 и 17 мая – среди отъезжающих за границу, наконец, указано:

«Корпуса Инженеровъ Путей Сообщенiя Подполковникъ Матвѣй Степановичъ Волковъ; спрос. у Семеновск. моста въ домѣ купчихи Кукановой, подъ № 51».

От публикации об отъезде до самого отъезда мог пройти разный срок. Точная дата отъезда Волкова нам неизвестна. Раньше 17 мая (даты последней публикации объявления об отъезде) он уехать не должен был (исключения с такими нарушениями встречались, но очень и очень редко). Скорее всего – с ближайшими пароходами, отплывавшими после 17 мая. Согласно расписанию (см.: «Санктпетербургские ведомости», № 65 от 20 марта 1836 г.), 23 мая отправлялся пароход «Наследник», а 30 мая – «Александра». Например, Андрей Карамзин, тогда же уезжавший в Европу, опубликовал объявления 15, 17 и 21 мая, а уплыл на пароходе «Наследник» 23 мая (см.: Пушкин в письмах Карамзиных. М.-Л., Изд-во АН СССР, с. 333). Скорее всего, с этим же пароходом отбыл и Волков.

Итак, статья Волкова оказалась у Одоевского не позднее 23 мая, то есть еще до возвращения Пушкина в Петербург из Москвы (он приехал в ночь с 23 на 24 мая)! Теперь становится понятным, почему Одоевский не свел самого автора с Пушкиным, а оказался передаточным звеном.

Успел ли он уже переписать статью – об этом можно только гадать, но этого мы делать не будем.

Мне кажется несомненным, что Пушкин, поздравив утром Наталью Николаевну с рождением дочери и побыв с нею, в тот же день прежде всего отправился к Одоевскому, чтобы скорее узнать, как обстоят дела с «Современником», так как Одоевский оставался без него фактически главным распорядителем. Во время этой встречи статья, возможно, еще не оказалась в руках Пушкина, но разговор о ней, скорее всего, был.

Так или иначе, но вскоре переписанная статья должна была оказаться у Пушкина. Поэтому я склонен датировать письмо Пушкина Одоевскому концом мая – началом июня 1836 г.

Между прочим, при этом исчезает бросающееся в глаза противоречие между нежеланием Пушкина в декабре 1836 г. (по прежней датировке) печатать эту статью и утверждением В. Ф. Одоевского, что она в 1837 г. «должна была явиться в свет в 1-м № “Современника”». При нашей датировке вполне допустимо, что за полгода намерения Пушкина относительно статьи Волкова действительно могли измениться, хотя бы в связи с успешным строительством Царскосельской железной дороги и ее испытаниями осенью 1836 г.

И попутно, еще – о возможном источнике сведений Пушкина о проекте Герстнера и его обсуждении в верхах.

Нам ничего не известно о встречах Пушкина с графом А.А.Бобринским в течение 1836 г., но, учитывая их прежние приятельские отношения и встречи, обязательное присутствие обоих в течение зимы и весны 1836 г. на различных придворных праздничных мероприятиях (до смерти Надежды Осиповны, так как потом Пушкин, соблюдая траур, на эти мероприятия не являлся), можно с большой вероятностью допустить их общение и в этом году. Между прочим, в отсутствие Пушкина (когда он уехал хоронить мать) князь Вяземский передал Бобринскому первую книжку «Современника».

Именно от Бобринского Пушкин мог узнать многое о проекте Герстнера, о его обсуждении в особом Комитете Государственного совета. Бобринский был не просто значительным придворным лицом (церемониймейстером), он был двоюродным братом Николая I. В то же время уже в феврале 1836 г. он был Председателем Правления компании по постройке Царскосельской железной дороги, причем вложил в нее, если не ошибаюсь, 250 000 рублей и, конечно, был в курсе всего, что ее касалось. Следует специально отметить, что он не был просто формальным Председателем. Во «Втором отчете об успехах железной дороги из Санктпетербурга в Царское Село и Павловск», выпущенном 27 сентября 1836 года, Герстнер писал, говоря об успешном продвижении работ: «Я приписываю это неутомимому усердію и ревностной заботливости, съ которыми предсѣдательствующій въ нашемъ Правленіи Графъ А. А. Бобринскій посвятилъ себя предпріятію съ самаго начала онаго; по раздѣленію занятій между нами, на немъ лежало заключеніе почти всѣхъ контрактовъ въ Россіи, и я исполняю только долгъ, признавая, что столь достойный представитель и руководитель общества вездѣ заслужилъ бы признательность за старанія, приносящія ему честь» (с.9). Мнение Бобринского также могло повлиять и на решение Пушкина опубликовать статью Волкова.

И последнее.

Конечно, хотелось понять, какой анекдот о Петре I имел в виду Пушкин в своей последней реплике. В «Письмах последних лет» это было прокомментировано так (с. 349): «Источник “слов Петра I”, шутливо предложенных Пушкиным в качестве эпиграфа, не выяснен; возможно, что эти слова восходят к устной традиции».

Пушкин, явно, полагал, что Одоевскому должно быть понятно, какую историю, связанную с Петром I, он имеет в виду. Вероятно, какой-то исторический анекдот в это время ходил в обществе.

Действительно, запись этого исторического анекдота сохранилась в бумагах небезызвестного П.И.Миллера (секретаря Бенкендорфа, сохранившего ряд писем Пушкина). В тетрадке его, хранящейся в Научно-исследовательском отделе рукописей РГБ и датируемой архивистами «кон. 1830-1840е гг.», имеется такая запись рассказа некого Ермолова (весьма вероятно, Алексея Петровича):

«Монахи просили Петра, чтоб онъ велѣлъ имъ отвесть къ монастырямъ нѣкоторыя угодья. Не жалуя корыстолюбiя ни въ какомъ званiи, а тѣмъ еще менѣе въ монашескомъ, онъ приказалъ оставить эту просьбу без вниманiя, сказавъ, что самъ позаботиться объ ихъ выгодахъ. Монахи черезъ нѣсколько времени опять подали Ему новую просьбу. – Петръ работалъ тогда въ Адмиралтействѣ и на докладѣ Меньшикова написалъ собственноручно: не хотятъ ли они х<– –> – Святые отцы послѣ второй неудачной попытки непредвидя успѣха, успокоились. – Такъ прошло нѣсколько царствованiй. – Въ царствованiе Екатерины 2й они не утерпѣли и снова подали просьбу о томъ же. – Она велѣла справиться въ дѣлахъ и узнавъ что по этому предмету существуетъ уже резолюцiя Петра Великаго, захотѣла узнать ее. – Трудно было отыскать эту бумагу въ Сенатскомъ Архивѣ, а труднѣе было рѣшиться показать ее Государынѣ. Но дѣлать было нѐчего. – Съ улыбкой прочтя отмѣтку Петра Великаго, она сказала Князю Куракину, отдавая ему прошенiе монаховъ: утверждаю въ полной силѣ резолюцiю Петра Великаго, впрочемъ я и этого дать имъ не могу– Ермоловъ же отъ себя прибавилъ: потому что Государыня считала нужнымъ оставить это для себя. – Онъ увѣрялъ ч<то> бумагу съ собственноручно написанными словами Петра и теперь можно видѣть в Сенатѣ, гдѣ онъ ее и видѣлъ.» (НИОР РГБ, ф. 661 (Миллеры), картон № 1, ед. хр. 7, л. 9 об.).

Сюжет 4.

Речь пойдет о двух небольших записках Пушкина Одоевскому. Возник этот сюжет в ответ на статью М.А.Турьян «Из истории взаимоотношений Пушкина и В.Ф.Одоевского» (Пушкин: Исследования и материалы. Т.11. – Л.: Наука, 1983).

В этой статье она, в частности, дает новые датировки этим двум запискам. Я склонен согласиться с ее аргументами, но не со всеми, о чем и буду говорить дальше, а также предлагаю несколько по-иному интерпретировать содержание одной из этих записок.

Итак, большая цитата из статьи М. А. Турьян (с. 176-178):

«<…> обратимся к двум запискам Пушкина к Одоевскому, относившимся ранее исследователями к осени 1836 — началу зимы 1837 г. Первая из них касается повестей Одоевского «Сильфида» и «Княжна Зизи».

«Конечно, „Княжна Зизи“, — пишет Пушкин, — имеет более истины и занимательности, нежели „Сильфида“. Но всякое даяние ваше благо. Кажется, письмо тестя холодно и слишком незначительно. Зато в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?) — оно показалось мне невразумительно. Во всяком случае, „Сильфиду“ ли, „Княжну“ ли, но оканчивайте и высылайте. Без вас пропал „Современник“».

По нашему мнению, записка эта могла быть написана только в конце мая—июне 1836 г. <…>. Мотивируется это следующим образом. Пушкин говорит о повестях Одоевского как о незаконченных, но, по всей видимости, близких к завершению, причем обращает на себя внимание тот факт, что пушкинская оценка явно несет на себе отпечаток живого, сиюминутного впечатления. Очевидно, что Одоевский дал свои произведения Пушкину на предварительный просмотр, но сделать это он мог лишь в конце мая—июне, так как Пушкин вернулся из Москвы в Петербург 24 мая (к этому времени второй том журнала был уже практически готов и печатался), Одоевский же собирался в Ревель, где и намеревался, очевидно, закончить обе повести. Уехал он вероятнее всего между 16 июня и 1 июля, и Пушкин, судя по всему, о предстоящем отъезде знал, так как только с этим обстоятельством могут быть связаны его слова «оканчивайте и высылайте» — бессмысленные, если бы оба оставались в пределах одного города. <…>.

<…> Несомненное предпочтение, отданное Пушкиным «Княжне Зизи», побудило, по всей вероятности, Одоевского сразу отказаться от мысли публиковать «Сильфиду» в «Современнике». Только этим можно объяснить тот факт, что примерно тогда же он обещает ее Шевыреву. «На днях пришлю вам повесть, — пишет он в Москву 12 июня, — за которую пришлите мне что можете наравне с прочими, если NB это вас не разорит». Кстати, это письмо дает известные основания для дальнейшего уточнения времени написания приведенной записки Пушкина — до 12 июня 1836 г., т. е. до отправки Одоевским письма Шевыреву. То, что речь в письме к Шевыреву идет именно о «Сильфиде», выясняется из дальнейшего: Одоевский действительно закончил повесть в Ревеле (она помечена: Ревель, 1836), 25 августа она прошла уже цензуру и сразу, очевидно, была отправлена в Москву, но ее не напечатали и в «Московском наблюдателе». 23 сентября 1836 г. В. П. Андросов писал по этому поводу Краевскому: «„Сильфиду“ <...> я получил <...> но, буду откровенно говорить с вами: касса моего „Наблюдателя“ не в таком завидном состоянии к концу года, чтобы платить приличным образом за такие статьи. <…>». <…> Так или иначе, «Сильфиде» суждено было, видно, увидеть свет все же на страницах «Современника», но уже после смерти первого его издателя: повесть была опубликована в пятом, посмертном номере пушкинского журнала.

<…>

Вторая из интересующих нас записок Пушкина — в несколько строк: «Вот Вам декабрь. Благодарю за статью — сейчас сажусь за нее. Повесть! Повесть!».

Написана она была, вероятно, в те же дни, что и первая, следом за ней, потому что здесь содержится настойчивое напоминание об обещанной «дани» («Повесть! Повесть!»). Что касается статьи, о которой пишет Пушкин, то в это время могла идти речь лишь о статье Одоевского «Как пишутся у нас романы». <…> она предназначалась для второго тома «Современника». Однако в отсутствие Пушкина Одоевский, фактически формировавший окончательно содержание тома, придержал ее из-за существенных переделок (скорее всего по замечаниям Пушкина), которые он, очевидно, не успел закончить в срок. По возвращении Пушкина из Москвы статья была ему показана в переработанном виде — по-видимому, произошло это перед самым отъездом Одоевского, так как, судя по записке, Пушкин именно поэтому и торопился прочитать ее».

 

Приношу извинения за столь длинную цитату. Без потери содержания, важного для моего рассказа, более сократить ее мне не удалось. Теперь – мои рассуждения с опорой на эту цитату.

Прежде всего – об отъезде Одоевского в Ревель, о котором Турьян настойчиво говорит, комментируя и первую, и вторую записки.

Во всяком случае, в указанный ею срок («вероятнее всего между 16 июня и 1 июля») Одоевский уехать никак не мог, так как 1 июля Софья Карамзина видела его с супругой на Петергофском празднике в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны. Описывая праздник в письме к брату Андрею, она сообщит: «Там я встретила почти всех наших друзей и знакомых, в том числе <…> Одоевских (он, сделанный камергером, <…>)». В.Ф.Одоевский был пожалован в камергеры только что – 25 июня.

Вообще 1836 год, по милости современных исследователей, для Одоевского оказался богат «поездками». Турьян отправляет его летом в Ревель. В октябре того же года Р.Б.Заборова, а вслед за ней и другие отправляют его в Симферополь. Аргументы и в том, и в другом случае практически одинаковые. Турьян ссылается на помету под публикацией «Сильфиды»: «Ревель. 1836». Заборова – на прочитанную ею в черновике статьи о Пушкине помету «Симферополь». Мне уже довелось разбирать возможности поездки Одоевского в Симферополь в отведенные ему пушкинистами сроки (см.: Сидоров И.С. Вокруг "Современника": А. С. Пушкин, В. Ф. Одоевский и другие осенью 1836 года // Пушкинский сборник. М., 2005, с. 63-84.): он должен был выехать из Петербурга не ранее 3 октября, а во второй половине того же октября (не позже его конца) вернуться обратно в Петербург, успев при этом написать в Симферополе статью и отослать ее почему-то именно оттуда в Москву Шевыреву. Не трудно было показать, что это физически было невозможно, а помета «Симферополь» вместе с подписью-криптонимом «Ѳ.С.Ѳ» были предназначены убедить читателя в том, что статья прислана из Симферополя от неизвестного автора, так же, как подпись «А.Б.В» и помета «Тверь» под написанным Пушкиным «письмом» в третьем томе «Современника» должны были убедить читателя (и убеждали вплоть до XX века) в том, что это письмо прислано неизвестным читателем из Твери.

Не более весома и помета «Ревель. 1836» под публикацией «Сильфиды» в пятом (первом посмертном) томе пушкинского «Современника» в 1837 г. (хотя под повестью и стоит действительная подпись «Кн. В.Одоевский») Дело в том, что Одоевский служил в Министерстве внутренних дел (он был столоначальником в Департаменте духовных дел иностранных вероисповеданий), был библиотекарем в Комитете цензуры иностранной, а теперь еще и камергером при Дворе, и ни в какой Ревель уехать, не испросив отпуска, он не мог. Даже Пушкин с тех пор, как он стал просто числиться при Министерстве иностранных дел, не мог уехать в Михайловское, не получив отпуска.

Признаюсь, что я и сам в той самой статье, где разбирал невозможность поездки Одоевского в Симферополь, спокойно повторял за Турьян, что летом он ездил в Ревель.

Но вот в Научно-исследовательском отделе рукописей РГБ у меня в руках оказался формулярный список о службе князя В.Ф.Одоевского. И в нем, в графе «В отпусках», было написано: «Въ 1832 году съ 8 Iюня на 4 мѣсяца, 1834 Маiя 17 на 4 мѣсяца, 1835 Iюня 22 на 3 мѣсяца, 1839 Iюня 1 на 28 дней» (НИОР РГБ, ф.352, картон 14, ед. хр.12, л.4).

В 1835 г., получив отпуск на три месяца, Одоевский действительно ездил в Ревель: выехал из Петербурга 23 июня, а вернулся 7 сентября (см. «Прибавление к Санктпетербургским ведомостям» соответственно от 28 июня, №144, и от 13 сентября, №208).

Но в 1836 году, как мы видим, он вообще в отпуске не был и ездить в Ревель не мог, и напрасно вы будете просматривать газеты в поисках сообщения о его отъезде и приезде.

Действительно, в пятом томе «Современника» под окончанием повести «Сильфида», на с.182, стоит помета «Ревель, 1836». Но заметим, что, например, в том же томе на с.146, под окончанием пушкинского стихотворения «Герой», стоит пушкинская помета «Москва. 29 Сентября 1830», хотя нам доподлинно известно, что 29 сентября 1830 года Пушкин был в Болдине, а не в Москве. Смысл этой пушкинской пометы известен: 29 сентября 1830 года в холерную Москву приехал Николай I, что и хотел отметить Пушкин, не называя имени царя в самом стихотворении.

Какой смысл вкладывал Одоевский в свою помету, я не знаю. Возможно, в Ревеле (в 1835 г.), возник замысел «Сильфиды». Не буду гадать.

В качестве печально-забавного казуса можно отметить, что в том же томе «Современника» на с.224, под окончанием «Сцен из рыцарских времен» рядом с подписью Пушкина напечатано: «С.П.бургъ 1837, 28 Апрѣля». Это – один из типографских ляпсусов, связанных с этим томом: помету цензурного разрешения, вероятно, сделанную на рукописи А.Л.Крыловым, перенесли в набор и не заметили, считывая корректуру.

 

Таким образом, связанный с якобы отъездом Одоевского в Ревель до 1 июля аргумент в пользу датировки, предложенной Турьян, таковым не является. Но я согласен с ней в том, что письмо Одоевского Шевыреву о присылке «Сильфиды» в Москву могло быть написано только после того, как ее прочитал Пушкин. Следовательно, записка Пушкина Одоевскому с отзывом о «Сильфиде» была написана до 12 июня.

Согласен я с Турьян и в том, что эти две записки взаимосвязаны.

Но хочу предложить другую их последовательность и несколько другое понимание их содержания.

Что касается записки о повестях «Княжна Зизи» и «Сильфида», то требуют иного разъяснения слова «оканчивайте и высылайте», которые были совершенно понятны в ситуации с отъездом Одоевского в Ревель.

Возможно, речь шла действительно о какой-то предполагавшейся поездке Одоевского, которая не состоялась.

Но, возможно, дело – в том, что и Пушкин, и Одоевский жили в это время не в самом Петербурге, а на дачах: Пушкин – на Каменном острове, Одоевский, вероятно, на Черной речке, где (согласно сведениям того же формулярного списка) находилась дача, принадлежавшая его жене. А об отъезде на дачу Одоевский еще 10 мая писал Наталье Николаевне, когда Пушкин был в Москве: «я сам после завтра еду на дачу, и от сего корректура будет тянуться нескончаемые веки» (Пушкин.XVI. С.232).

Обратимся ко второй записке, к словам: «Благодарю за статью — сейчас сажусь за нее». Турьян считает, что «в это время могла идти речь лишь о статье Одоевского “Как пишутся у нас романы”». Выражение «сажусь за статью» больше всего подходит, конечно, для случая, когда человек садится писать свою кому-то обещанную статью. Но если все-таки речь идет о чужой статье, то я склонен думать, что незнакомая еще Пушкину статья Волкова, о которой шла речь в предыдущем сюжете, скорее может иметься в виду, чем статья Одоевского, которую Пушкин уже читал весной и которую Одоевский, наверняка, сам уже правил с учетом пушкинских замечаний (если они тогда были). Вряд ли Одоевский специально давал ее Пушкину для какой-то серьезной переработки. А судя по тому, какое большое (сравнительно с прочими записками и отзывами) письмо Пушкин посвятил статье Волкова и как подробно он в нее вникал, думаю, что он ей уделил достаточно серьезное внимание, а не просто просмотрел. Ни об одном из материалов самого Одоевского Вы не найдете такого обстоятельного отклика. Они, конечно, всегда содержательны, но очень лаконичны. Кроме того, не исключено, что Одоевский предлагал, например, успеть поместить статью Волкова во второй том, так как железнодорожная тема была в это время одной из самых обсуждаемых в обществе в связи с созданием компании по постройке Царскосельской дороги и началом ее постройки, то есть статью надо было прочитать, не откладывая. В этом случае выражение "сажусь за статью", то есть "начинаю читать, не откладывая", тоже уместно.

А почему Пушкин благодарит Одоевского за эту статью? Да не просто потому, что Одоевский ее прислал, а потому, что именно благодаря Одоевскому она вообще появилась: именно он заказал ее Волкову (возможно, в отсутствие Пушкина), получил от Волкова и передал, наконец, Пушкину.

А призыв «Повесть! Повесть!» можно трактовать как напоминание об обещанной во время предыдущего разговора (или в предыдущей записке) повести, ответом на что могла послужить присылка «Сильфиды». Восклицание же это после того (причем вскоре после того), как уже были прочитаны обе повести (а именно так считает Турьян) и было уже договорено об окончании и высылке одной из них – вряд ли было актуально. Вряд ли Пушкин мог опасаться, что Одоевский не выполнит обещание. Одоевский был очень обязательным человеком. Можно напомнить фразу из письма П.В.Киреевского Н.М.Языкову (21 апреля 1837 г.), в котором, говоря о выборе, где напечатать собрание песен, он пишет: «Селивановский предлагает в Москве, а Одоевский в Петербурге. <…> Селивановский не так надежен и ужасно медленен <…>; Одоевский надежен совершенно, но в Петербурге» (Киреевский И.В., Киреевский П.В. Полное собрание сочинений. Калуга, 2006. Т.3. С.415).

Нам представляется вероятной (но, естественно, не окончательно установленной) следующая последовательность и трактовка этих записок.

При первой встрече после возвращения Пушкина из Москвы (скорее всего – 24 мая, так как, как я уже говорил, надо думать, Пушкин первым делом приехал именно к Одоевскому, чтобы узнать, как обстоят дела с «Современником») в ходе обсуждения работы над вторым томом и подготовки третьего Одоевский, наверняка, сообщил Пушкину о статье Волкова, которая, возможно, находилась в этот момент у переписчика, а Пушкин, в свою очередь, просил Одоевского о повести для одного из следующих томов (для третьего у него уже была повесть Гоголя «Нос», а больше повестей в запасе не было).

Через несколько дней Одоевский пересылает Пушкину статью Волкова, сопровождая ее просьбой прислать ему декабрьский номер какого-то журнала, на что Пушкин и откликается первой запиской: «Вот Вам декабрь. Благодарю за статью — сейчас сажусь за нее. Повесть! Повесть!», а прочитав статью, пишет Одоевскому свое мнение о ней.

Одоевский в свою очередь в ответ где-то в эти же дни присылает, наконец, «Сильфиду». Прочитав ее, Пушкин и пишет вторую записку, сопоставляя присланную повесть с читанной им (напомню – еще весной) «Княжной Зизи»: «Конечно, „Княжна Зизи“ имеет более истины и занимательности, нежели „Сильфида“. Но всякое даяние ваше благо. Кажется, письмо тестя холодно и слишком незначительно. Зато в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?) — оно показалось мне невразумительно. Во всяком случае, „Сильфиду“ ли, „Княжну“ ли, но оканчивайте и высылайте. Без вас пропал „Современник“».

Весь этот обмен материалами и записками следует, по-моему, как и предложила М.А.Турьян, датировать концом мая – началом июня 1836 г. Более точно ни одну из этих пушкинских записок пока не представляется возможным датировать, но последовательность их, в отличие от мнения Турьян, мне видится именно такой.