Неоконченное стихотворение «Кто знает край, где небо блещет…» не относят обычно к числу безусловных поэтических шедевров Пушкина, его значение в пушкинской лирике скорее второстепенно. Вместе с тем нельзя не обратить внимания на то, что упомянутое стихотворение имеет совершенно явные текстуальные или тематические связи с несколькими другими пушкинскими текстами, по отношению к которым оно является своего рода центром. Приведем его текст:

Kennst du das Land...
Wilh. Meist [1].

По клюкву, по клюкву,
По ягоду, по клюкву...
Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?
- - - - - - - -
- - - - - - - -
Волшебный край, волшебный край,
Страна высоких вдохновений,
Людмила зрит твой древний рай,
Твои пророческие сени.

На берегу роскошных вод
Порою карнавальных оргий
Кругом ее кипит народ;
Ее приветствуют восторги.
Людмила северной красой,
Всё вместе – томной и живой,
Сынов Авзонии пленяет
И поневоле увлекает
Их пестры волны за собой.

На рай полуденной природы,
На блеск небес, на ясны воды,
На чудеса немых искусств
В стесненьи вдохновенных чувств
Людмила светлый взор возводит,
Дивясь и радуясь душой,
И ничего перед собой
Себя прекрасней не находит.
Стоит ли с важностью очей
Пред флорентийскою Кипридой,
Их две... и мрамор перед ней
Страдает, кажется, обидой.
Мечты возвышенной полна,
В молчаньи смотрит ли она
На образ нежный Форнарины,
Или Мадоны молодой,
Она задумчивой красой
Очаровательней картины...

Скажите мне: какой певец,
Горя восторгом умиленным,
Чья кисть, чей пламенный резец
Предаст потомкам изумленным
Ее небесные черты?
Где ты, ваятель безымянный
Богини вечной красоты?
И ты, Харитою венчанный,
Ты, вдохновенный Рафаэль?
Забудь еврейку молодую,
Младенца-Бога колыбель,
Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках…

Стихотворение датируется февралем – мартом 1828 года, однако первый подступ к нему следует отнести к ноябрю – декабрю 1827, когда появился в черновиках Пушкина неоконченный отрывок «Я знаю край, там на брега[2]…».
Вообще-то первый подступ к теме благословенного юга, «рая полуденной природы» с шумом и плеском теплого моря можно отодвинуть еще дальше в прошлое: в конце ноября – начале декабря 1820 года Пушкин записал начерно первую строфу стихотворения «Кто видел край, где роскошью природы…», четыре строфы которого были завершены в апреле следующего года[3]:

Кто видел край, где роскошью природы
Оживлены дубравы и луга.
Где весело шумят и блещут воды
И мирные ласкают берега,
Где на холмы под лавровые своды
Не смеют лечь угрюмые снега?
Скажите мне: кто видел край прелестный,
Где я любил, изгнанник неизвестный?

Златой предел! любимый край Эльвины,
К тебе летят желания мои!
Я помню скал прибрежные стремнины,
Я помню вод веселые струи,
И тень, и шум - и красные долины,
Где в тишине простых татар семьи
Среди забот и с дружбою взаимной
Под кровлею живут гостеприимной.

Всё живо там, все там очей отрада,
Сады татар, селенья, города:
Отражена волнами скал громада,
В морской дали теряются суда,
Янтарь висит на лозах винограда;
В лугах шумят бродящие стада...
И зрит пловец - могила Митридата
Озарена сиянием заката.

И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?

В том раннем стихотворении олицетворением «рая полуденной природы» явлен пейзаж Крыма (точнее, Гурзуфа), в стихотворении 1828 года – пейзаж и реалии Италии. Тема последнего стихотворения расширена и усложнена, что предвосхищено вторым эпиграфом (про клюкву), мотивированность которого можно в какой-то мере обосновать лишь со слов современников поэта. Так, в черновых заметках П.В.Анненкова нашлось следующее разъяснение эпиграфа: «Мусина-Пушкина, урожд. Урусова, потом Горчакова (посланника), жившая долго в Италии, красавица собою, которая возвратившись сюда, капризничала и раз спросила себе клюквы в большом собрании. Пушкин хотел написать стихи на эту прихоть и начал описанием Италии
Кто знает край
Но клюква, как противуположность, была или забыта, или брошена».[4]
Значит, по утверждению Анненкова, второй эпиграф указывает на то, что в стихотворении предполагалась вторая часть, посвященная русскому северу, и, таким образом, главной темой должно было стать его противопоставление благословенному югу. И вот эта вторая часть по какой-то причине не была сочинена. Стихотворение осталось незавершенным, о чем свидетельствует и многоточие, следующее за последним написанным стихом… Но мы пока обратимся к героине стихотворения и к другим пушкинским текстам, по всей вероятности связанным с нею.
2
По предположению М.А.Цявловского, посвятившего нашему стихотворению отдельную статью, запись Анненкова могла быть сделана со слов П.А.Вяземского, который упоминается в одном из писем Мусиной-Пушкиной А.М.Горчакову: «Вяземский долго говорил мне о тебе и обещал стихотворение Клюква, которое Пушкин написал мне»[5] (пер. с франц.).
Графиня М.А.Мусина-Пушкина (1801 – 1853) в свете приведенных Цявловским [6] данных и в соответствии со стихом «Пиши Марию нам другую» вероятнее всего и является героиней стихотворения.
Мария Александровна была красива и умна, имела отзывчивое и доброе сердце, была известна как художница. Пушкин в пору создания стихотворения был влюблен в графиню, что и нашло отражение в стихах.
Фрагмент рассматриваемого нами стихотворения (выражаясь точнее, фрагмент его чернового текста) был использован Пушкиным осенью того же 1828 года в строфе LII седьмой главы «Евгения Онегина»:

С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесной!..

Сравним с фрагментом черновой редакции стихотворения:

С какою легкостью небесной
Земли касается она!
Какою прелестью чудесной
Во всех движениях полна!..[7]

Подобное использование собственного текста Пушкиным позволяет предположить, что героиня строфы LII и та, к кому обращено стихотворение «Кто знает край, где небо блещет…» – одно лицо, хотя на этот счет имеется и другое суждение. Так, Ю.М.Лотман привел в своих комментариях к «Евгению Онегину» мнение Вяземского, что это Александрина Корсакова, имевшая драматические отношения с Пушкиным в первые месяцы (до середины мая) 1827 года.[8]Стихотворение же, напомним, датируется февралем – мартом 1828-го, поэтому наше предположение представляется более вероятным.
При этом нельзя не отметить: восхищение поэта Мусиной-Пушкиной было столь велико, что он отважился сравнить или даже противопоставить ее образу Богоматери! Это совсем не то сопоставление, что мы видим в пушкинском сонете «Мадонна» 1830 года, обращенном к Наталье Гончаровой:
… Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Там – «моя Мадонна» (будущая жена и мать его детей), которую «ниспослал Творец», – совсем иная, благоговейно-умиротворенная интонация, отсутствие какого-либо противопоставления Богоматери, какого-либо вызова. В статье, посвященной религиозной эротике в творчестве Пушкина, Михаил Вайскопф справедливо заметил, что у Пушкина «земная возлюбленная» может идентифицироваться с Богородицей «как олицетворением чарующей женственности».[9] Но в нашем стихотворении содержится совершенно явный вызов: «Пиши Марию нам другую»! Быть может, потому оно и осталось неоконченным – его все равно нельзя было бы напечатать.
Столь рискованный образ находим в пушкинской лирике еще лишь однажды, в стихотворении (тоже неопубликованном при жизни) «Ты Богоматерь, нет сомненья…». Не является ли это признаком того, что и оно связано с Мусиной-Пушкиной.
Приведем его текст:

Ты Богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только дух святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой земного круга –
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты Богородица моя.

В нем есть очень важные переклички с нашим стихотворением:
«Ты Богоматерь, нет сомненья…»: «Кто знает край, где небо блещет…»:

Мила ты всем без исключенья… Кругом ее кипит народ;
Ее приветствуют восторги…

Не та, которая Христа Забудь еврейку молодую,
Родила… Младенца-Бога колыбель…

… бог другой земного круга – Богини вечной красоты…
Ему послушна красота…

Ты Богородица моя. Пиши Марию нам другую…

Из приведенных сравнений видно, что и героиня более раннего стихотворения пленяет всех вокруг своей необыкновенной красотой. Она причастна к искусству – «бог другой земного круга», которому «послушна красота», весь в нее, – также и героиня нашего стихотворения (сама художница) «чудеса немых искусств» воспринимает «в стесненье вдохновенных чувств», почему и названа «богиней вечной красоты». И та, и другая сопоставляются с Богородицей и даже противопоставляются ей.
В любовной лирике Пушкина стихотворения, связанные с одной и той же избранницей, как правило, имеют какие-то устойчивые отличия: эпитеты, характерные детали, темы.
Так, большинство стихотворных текстов, связанных с Амалией Ризнич, объединяется темой ревности: «Простишь ли мне ревнивые мечты…» («терзаюсь я досадой», «мучения мои», «не мучь меня», «как тяжко я страдаю»); «Под небом голубым страны своей родной…» («любил … с таким тяжелым напряженьем», «с безумством и мученьем», «где муки…»); строфы XV («ревности припадки», «мучительней нет в мире казни») и XVI («пламя ревности жестокой») главы шестой «Евгения Онегина», пропущенные в окончательной редакции.
В стихотворениях, относимых к Е.К.Воронцовой, многократно упоминается какой-то многозначительный подарок возлюбленной, играющий роль талисмана: в отрывке «В пещере тайной в день гоненья…» («ангел … принес мне талисман»), в стихотворениях «Храни меня, мой талисман…» и «Талисман».
В стихах, посвященных Анне Олениной, автор называет героиню ангелом или уподобляет ангелу, см.: «Ее глаза» («…ангел Рафаэля / Так созерцает Божество»); «Предчувствие» («Сжать твою, мой ангел, руку…»; «Ангел кроткий, безмятежный…»); «Увы! Язык любви болтливой…» ( «Тебе докучен, ангел мой»).
В двух стихотворениях из трех, обращенных к Екатерине Ушаковой в 1827 и 1830 годах, употреблен эпитет «живой (живые)», см.: «Ек. Н.Ушаковой» («И речи резвые, живые»); «Ответ» («И этой прелести живой»). По-видимому, живость характера была наиболее впечатляющим свойством Ушаковой в восприятии поэта.
А образ Натальи Николаевны сопрягался в стихах 1830 года, когда она была еще невестой, со словом «прелесть», см.: «К вельможе» («…и прелесть Гончаровой»); «Мадонна» («Чистейшей прелести…»).
Характерной особенностью стихотворений «Кто знает край, где небо блещет…» и «Ты Богоматерь, нет сомненья…» является противопоставление героини стихотворения Богоматери, что дает основание предположить, что оба они относятся к одному и тому же лицу – М.А.Мусиной-Пушкиной.
Второе из них долгое время датировалось октябрем – декабрем 1826 года [10], как раз в это время поэт, после возвращения из Михайловской ссылки и мог познакомиться с Мусиной-Пушкиной. Затем датировка была изменена (по расположению автографа в пушкинской тетради) на май 1824 года [11]. Однако вскоре старая датировка была подтверждена вновь.[12] Таким образом, наше предположение о том, что героиней стихотворения «Ты Богоматерь, нет сомненья…» является также Мусина-Пушкина и в этом смысле остается в силе.
Есть еще одно стихотворение, косвенно связанное с двумя рассмотренными:

Кж. С.А.Урусовой

Не веровал я Троице доныне,
Мне Бог тройной казался всё мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.

Принадлежность его Пушкину не доказана, оно приводится в собрании сочинений в разделе Dubia, обращено по некоторым сведениям к фрейлине Софье Александровне Урусовой (1806 – 1889), будущей княгине Радзивилл, средней сестре М.А.Мусиной-Пушкиной. Всего княжен Урусовых было три, младшая – Наталья Александровна (1812 – 1882). Все три были признанными красавицами. Именно в таком смысле следует воспринимать, по нашему мнению, упоминание о «трех грациях»: это три сестры Урусовы. То есть автор стихотворения, воздавая должное одной из них, не забывает и двух ее сестер. Стихотворение датируется сентябрем 1826 – августом 1830 года. Пушкин познакомился с С.А.Урусовой весной 1827 года. Однако, как указал Цявловский, Вяземский считал, что этот мадригал, «довольно пошлый и приторный», если и принадлежит перу Пушкина, скорее всего «написан» не ей, а ее старшей сестре, Марии Александровне.[13] Как и в двух рассмотренных выше стихотворениях, в мадригале тоже содержится антирелигиозный выпад. Если в тех стихотворениях земная красавица кощунственно противопоставлялась Богородице, то в этом высказано кощунственное сомнение в таинстве Троицы. Поэтому, нельзя, как нам кажется, исключать возможность того, что и героиней третьего стихотворения также является М.А.Мусина-Пушкина. В таком случае все три стихотворения, связанные с нею, свидетельствуют о необыкновенно сильном восхищении Пушкина этой женщиной, трижды прибегнувшему к рискованному противопоставлению ее образа непререкаемым религиозным святыням.

3
Итак, стихотворение 1828 года «Кто знает край, где небо блещет…» текстуально или тематически связано со следующими пушкинскими (один из них дубиальный) поэтическими текстами: «Кто видел край, где роскошью природы…» (1821), «Я знаю край, там на брега…» (1827), строфой LII седьмой главы «Евгения Онегина» (1828), «Ты Богоматерь, нет сомненья…» (1826), «Кж. С.А.Урусовой» («Не веровал я Троице доныне…», 1826 – 1830). Часть их, как и главное здесь для нас стихотворение, не были окончены. Но наиболее интересен для нас еще один пушкинский текст, до сих пор не упомянутый нами, который самым непосредственным образом связан с этим главным стихотворением.
В 1830 году, в так называемую Болдинскую осень, Пушкин вновь обратился к незавершенному сюжету 1828 года. Основу и этого неоконченного стихотворения составляет та же, по выражению Анненкова, «противуположность» севера югу, которая была задумана (но не осуществлена) ранее в стихотворении «Кто знает край, где небо блещет…». Итальянскому антуражу, чуть ли не дословно перешедшему сюда из стихотворения 1828 года, противопоставлен пейзаж русского севера с россыпью зимней ягоды – но не клюквы, а брусники:

Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине
И отдаленное страданье
Опять как тень бежит ко мне;
Когда людей повсюду видя,
В пустыню скрыться я хочу,
Их слабый глас возненавидя, –
Тогда забывшись я лечу
Не в светлый край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
На мрамор ветхой тихо плещет,
И лавр и темный кипарис
На воле пышно разрослись,
Где пел Торквато величавый,
Где и теперь во мгле ночной
Далече звонкою скалой
Повторены пловца октавы.

Стремлюсь привычною мечтою
К студеным северным волнам.
Меж белоглавой их толпою
Открытый остров вижу там.
Печальный остров - берег дикой
Усеян зимнею брусникой,

Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
Сюда порою приплывает
Отважный северный рыбак,
Здесь невод мокрый расстилает
И свой разводит он очаг.
Сюда погода волновая
Заносит утлый мой челнок…[14]

Содержание неоконченного стихотворения 1830 года, вторая часть которого, по предположению Анны Ахматовой [15], посвящена острову Голодай – месту тайного захоронения пяти казненных декабристов, куда более серьезно (там и воспоминание об
Амалии Ризнич, и тема казни декабристов) [16]. Напомним нашу давнюю его интерпретацию: «Вспоминая свою умершую возлюбленную, терзаясь чувством какой-то неясной для нас вины перед нею, поэт вдруг ощущает, что мысль его устремляется не на ее родину в Италию, где она умерла, а к месту предполагаемого захоронения декабристов…».[17] Почему это произошло, мы постарались ответить в упомянутой работе, ответ этот не имеет прямого отношения к теме настоящих заметок, обратим лишь внимание на то, что принцип построения сюжета здесь тот же, что и в стихотворении 1828 года: противопоставление благословенного юга суровому северу.
Тема севера, мотив севера в творчестве Пушкина занимает заметное место. Мы подразумеваем здесь не просто географическое понятие (таких примеров у него множество), а имеем в виду север в качестве синонима России, как, например, в аллегорическом «Аквилоне» (1824), где тема севера (холодного северного ветра) звучит в полную силу[18]:

… Но ты поднялся, ты взыграл,
Ты прошумел грозой и славой –
И бурны тучи разогнал,
И дуб низвергнул величавый .., –

а под «величавым дубом», угадывается, конечно же, Наполеон, покоритель всей Европы. То же и в тематически связанном с «Аквилоном» стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге…», где «Владыке севера» (Александру I) предстает в его мятущемся воображении «Владыка запада» (Наполеон). Сюда же отнесем и многозначительный пушкинский эпиграф к главе шестой «Евгения Онегина» из Петрарки, который в переводе с итальянского звучит так: «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не трудно».
Тема эта осмыслялась Пушкиным на протяжении едва ли не всего творческого пути, начиная с торжественного «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году» («Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?.. ») и до посвященного 25-й Лицейской годовщине стихотворения 1836 года «Была пора: наш праздник молодой…». Палитра оттенков авторского отношения к свершениям России также широка и многокрасочна. Здесь и торжествующая гордость («прошумел грозой и славой» – «Аквилон»), и жгучая досада истинного патриота, когда он вспоминает о «железной стопе» России, «поправшей» свободу Европы в результате победы над Наполеоном («Недвижный страж дремал на царственном пороге…»), и любование красотой северной девы («Но бури севера не вредны русской розе» – «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю…»), и сетование на не очень благодатные климатические условия нашей полосы («Но наше северное лето // Карикатура южных зим» – «Евгений Онегин» Глава четвертая, строфа ХL). В русле этого осмысления подспудно созревала интересующая нас сейчас тема противопоставления благословенного юга русскому северу.

4
Тема эта намечена уже в приведенном нами выше стихотворении 1821 года «Кто видел край, где роскошью природы…»:

Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?..

К 1828 году (стихотворение «Кто знает край, где небо блещет…») «благословенный юг» уже прочно отождествлялся в сознании поэта с образом Италии, которую Ахматова назвала «заветнейшей и любимейшей мечтой»[19] его жизни.
Мысль о противопоставлении юга и севера привлекала внимание Пушкина, по-видимому, в течение многих лет, постепенно усложняясь и обретая побочные ответвления. Так, в стихотворении 1828 года, где возможность интересующего нас противопоставления лишь заявлена эпиграфом, возникла другая «заветная» пушкинская тема – Богоматери [20]. И только в стихотворении 1830 года «Когда порой воспоминанье…» благословенный юг противопоставлен суровому русскому северу весьма внятно. Но, как мы уже отметили, и эти стихи не были обработаны и завершены.
Таким образом, замысел, отдельные части которого проступают для нас в рассмотренных выше стихах, так и остался неосуществленным. Быть может, потому, что он просто превышал возможности лирики. Потому-то опосредованное его воплощение находим в более крупном жанре, жанре поэмы (по-пушкински, стихотворной повести) – в «Медном Всаднике». Место Италии, являвшейся для поэта олицетворением «благословенного юга», занял образ прекрасного и величественного Петербурга, «творенья» императора Петра, «прорубившего» тем самым «окно в Европу». Замена в какой-то степени обоснована тем, что, как явствует из строфы XLVIII первой главы «Евгения Онегина», европейски ориентированный Петербург для Пушкина почти Италия, почти Венеция (с ее каналами), хотя настоящая Венеция все-таки пленительней:

Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая…
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!

Блестящий, державный, европеизированный Петербург противопоставлен в поэме окружающему его со всех сторон северу. Но, как и в стихотворении «Когда порой воспоминанье…», в повести доминирует неизменчивый север с его стихией, включающей и стихию разбушевавшейся Невы.
Безрадостной картиной севера открывается поэма:

…Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел…

Той же картиной она и заканчивается:
…Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки... (курсив мой. – В.Е.).

«Остров малый», «пустынный остров», по меткому наблюдению Анны Ахматовой[21], тот же самый остров, что был явлен нам в стихотворении «Когда порой воспоминанье…»:

...Открытый остров вижу там.
Печальный остров - берег дикой
Усеян зимнею брусникой…

А «бедный челн» рыбака в начале и в конце поэмы символизирует, как уже отмечали исследователи, Большое время, внутри которого эпоха Петра I весьма краткосрочна и неспособна что-либо кардинально изменить на необозримых пространствах севера.

Ту же мысль, высказанную прямо, находим в черновой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» (1834 - 1835): «Ничто так не похоже на русскую деревню в 16... , как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор, даже эта елка - это печальное тавро северной природы...».[22]

Такую неожиданную интерпретацию приобрела в «Медном Всаднике» несколько видоизмененная тема противостояния благословенного юга» суровому русскому северу, заявленная эпиграфом про клюкву в стихотворении 1828 года «Кто знает край, где небо блещет…». 

[1] Ты знаешь ли тот край… Вильгельм Мейстер (Немецк.)

[2] Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 4 т., т.II (1825 – 1828), М.: «Слово», 1999, сс.325-326.

[3] Летопись жизни и творчества Александра Пушкина, т.I, сс.223 и 244.

[4] Модзалевский Б.Л. Пушкин и его современники. Избранные труды (1898 – 1928), СПб.: «Искусство – СПБ», 1999, с.484.

[5] Цявловский М.А. К истории стихотворения «Кто знает край, где небо блещет…» (Пушкин и гр. М.А.Мусина-Пушкина) // М.А.Цявловский. Статьи о Пушкине, М.: Изд-во АН СССР, 1962, с.372. Письмо датировано 6 апреля 1842 года.

[6] См.: Цявловский М.А. Указ соч., сс.369 – 378.

[7] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 тт., т.3, М.: «Воскресенье», 1995, с.648.

[8] Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л.: «Просвещение», 1983, с.334.

[9] Вайскопф М. «Вот эвхаристия другая…» // Птица-тройка и колесница души: работы 1978-2003 годов. М.: Изд-во «НЛО», 2003, с.45.

[10] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 тт., т.3, с.1136.

[11] Летопись жизни и творчества Александра Пушкина, т.I, с.402.

[12] Хроника жизни и творчества А.С.Пушкина. В трех томах 1826 – 1837. Том первый, книга первая 1826 – 1828, М.: ИМЛИ РАН, «НАСЛЕДИЕ», 2000, с.65.

[13] Цявловский М.А. Указ соч., с.371.

[14] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 тт., Л.: «Наука», 1977, т.3, с.204. Текст реконструирован Б.В.Томашевским по черновому и неотделанному автографу Пушкина.

[15] Ахматова Анна. Пушкин и Невское взморье // О Пушкине. Л.:»Сов. пис.»,1977, сс.148 – 161.

[16] См.: Есипов В.М. Почему Италия? // В.М.Есипов. Пушкин в зеркале мифов. М.: «Языки славянской культуры», 2006, сс.195 – 205.

[17] Там же, с.204.

[18] См. об этом подробнее: Есипов Виктор «Зачем ты, грозный аквилон…» // Есипов Виктор «Пушкин в зеркале мифов», М.: «Языки славянской культуры», 2006, сс.173 – 194.

[19] Ахматова Анна. Указ соч., с.151.

[20] См., например: Сурат И. «Жил на свете рыцарь бедный…» // И.Сурат. Жизнь и лира. О Пушкине: статьи. М.: «Книжный сад», 1995, сс.5 – 115; Осповат Л. Дальная подруга. Пушкинский миф о безыменной любви в творческом истолковании Тынянова-Эйзенштейна // Киноведческие записки, №42, М., 1999, сс.74-105.

[21] Ахматова Анна. Указ соч., сс.149-150.

[22] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 тт., М.: <Воскресенье>, т.11, 1996, с.230.