ДВЕ ВСТРЕЧИ (в журнале "Гостиная")
26 МАЯ 1829 ГОДА (в журнале "Гостиная")
ДВА ДНЯ В АПРЕЛЕ 1835 ГОДА (в журнале "Гостиная")
20 ОКТЯБРЯ 1836 г. (в журнале "Гостиная")
15 ДЕКАБРЯ 1836 г. (в журнале "Гостиная")
24 июня
Наташа вышла на крыльцо. Карета уже стояла с открытой дверцей, а около неё гарцевали, сдерживая лошадей, Александрина и Катрин.
Ясное небо. Как будто и не было дождя накануне. Но холодно для конца июня, и ветер шумит в берёзах. Наташа закуталась в шаль и села в карету. В ту же минуту две всадницы оказались за воротами, и кучер потянул вожжи, понукая лошадей и поворачивая их тоже к воротам.
Свернув от ворот направо, поехали по большой березовой аллее. Нечастые прохожие с интересом смотрели на эту кавалькаду. Всадницы то обгоняли карету, то ехали рядом с ней.
Наташа радовалась поездке. Это был первый ее выход после рождения маленькой Наташи. Как будто вырвалась из заточения. Месяц она просидела в своей комнате на втором этаже дачи. Сначала, как это обычно бывало у неё после родов, она плохо себя чувствовала. Потом уже тетушка не разрешала ей даже спуститься вниз, так как считала, что на первом этаже слишком сыро из-за близости реки, холодной погоды и нередких дождей. И вот наконец-то!
Захотелось хотя бы взглянуть на церковь, в которой через три дня будут крестить Наташеньку. Самой-то ее при этом не будет.
Колёса прогрохотали по деревянному настилу моста через канал. Вскоре выехали к площадке, к которой сходились несколько аллей, и повернули в первую же аллею налево, в сторону Каменноостровского проспекта.
Вдоль аллеи среди деревьев тут и там виднелись дачи.
Доехав до проспекта, остановились. Надо было его переехать, но движение по нему было почти непрерывное: коляски, кареты, кабриолеты, телеги. Из города и в город. Наконец, дождавшись некоторого перерыва, пересекли проспект и поехали по нему в сторону Строгановского моста.
Впереди показалось краснокирпичное готическое здание церкви Рождества Иоанна Предтечи. Наташа попросила кучера придержать лошадей и несколько раз перекрестилась, глядя на церковь. В этой церкви крестили Сашу и Гришу, а теперь будут крестить Наташеньку.
Перед въездом на Строгановский мост снова пришлось пережидать, пока появилась возможность пересечь проспект в обратную сторону. Теперь они ехали к даче по берегу Большой Невки. Река рябила от солнца.
Вернувшись к даче, Наташа пошла в дом, так как было прохладно, а сестры поехали к конюшне передать лошадей конюху. Туда же покатилась и карета.
Проходя по первому этажу, Наташа хотела постучать в комнату Александра, но удержалась – наверняка работает.
Она поднялась в свою комнату и попросила горничную привести к ней детей. Села в кресло у окна. Через некоторое время на лестнице послышались топот и возня. Первой уверенно топала Маша, за ней – Саша, иногда помогая себе руками. За ними нянюшка несла на руках Гришу. Маша и Саша подбежали к ней. Она каждого перекрестила и поцеловала в лобик. Нянюшка спустила на пол Гришу, и он тоже, неуверенно переваливаясь, подошел к Наташе. И его она перекрестила и поцеловала в лобик.
Дети прижались к её коленям, и она обхватила их всех.
- Где были? Что видели?
- Дядька карету делал, - первой ответила Маша.
Наташа поглядела на нянюшку.
- Да проходили мы мимо каретного сарая, а там каретник что-то налаживал у большой кареты.
- Как Наташенька?
- Да как ей быть? Ест, спит, покрикивает. Боевая будет барышня.
Наташа улыбнулась и прижала детей к себе.
5 июля
Отложил перо, потянулся. Слава Богу, закончил статью о лобановском мнении о духе литературы. Пойдет в третий том «Современника». Подождал, пока высохнут чернила. Перелистал ее к началу. А что уже есть для третьего тома? Пометил: Тютчев, статья князя Козловского (дай Бог ему здоровья!). Ну и свои – и стихи, и статьи. Надо будет выбрать.
Кто-то постучал в дверь.
Резко ответил:
- Кто там? Занят.
- Лександр Сергеич, газеты привезли. Вы просили.
- Ну, давай!
Вошел Никита, неся в одной руке пачку газет, в другой – миску, накрытую блюдцем.
- Свежая черешня, Лександр Сергеич.
Никита отдал Пушкину газеты, а миску поставил на стол, на бумаги.
- Сколько раз говорил – на бумаги ничего не класть!
Никита приподнял миску, и Пушкин освободил место для нее.
- Спасибо, Никита!
- На здоровье, Лександр Сергеич!
Никита неспешно вышел и прикрыл дверь.
Пушкин усмехнулся: чуть не назвал его Савельичем. Роман… Роман надо кончать.
Бросил в рот пару черешен и принялся за газеты.
Их привезли из городской квартиры.
Три дня назад сам был в городе, но зашел в магазин к Беллизару (почти две недели не был). Часа два просматривал книги. Набрал столько, что пришлось извозчика нанимать. Не до газет уже было.
Разложил газеты по числам.
Развернул «Северную пчелу». Вторник 30 июня. О чем пчелка жужжит?
«27-го Июня, в день воспоминания знаменитой победы под Полтавою, ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ благоугодно было назначить торжественное открытие Чесменской Военной Богадельни. Оно происходило следующим образом.
В начале первого часа по полудни изволили прибыть в Чесму ИХ ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА, ГОСУДАРЬ ЦЕСАРЕВИЧ НАСЛЕДНИК, ИХ ИМПЕРАТОРСКИЕ ВЫСОЧЕСТВА ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ И ГОСУДАРЫНЯ ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА МАРИЯ НИКОЛАЕВНА и встречены у подъезда Членами Комитета, Высочайше учрежденного в 18 день Августа 1814 года.
Почетный караул был от Гренадерского Графа Румянцева-Задунайского полка. У входа в церковь стояли на часах Дворцовые Гренадеры.
При вшествии ИХ ВЕЛИЧЕСТВ в церковь, началось благодарственное с коленопреклонением молебствие, которое совершал Обер-Священник Главного Штаба ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, и пели Придворные певчие. По возглашении многолетия ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ, ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ и всему Царствующему дому, провозглашена вечная память Императору ПЕТРУ I-му, Императрице ЕКАТЕРИНЕ II, Императору ПАВЛУ I-му и Императору АЛЕКСАНДРУ I-му, а потом многолетие победоносному Российскому воинству.
При сем находились: Главный Штаб ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, знатнейший Генералитет, Члены Военного Совета и Генерал-Аудиториата…».
А ведь они в этот самый день крестили Наташеньку. И не было при этом ни обер-священника, ни знатнейшего генералитета, этой толпы в лентах и звездах. И слава Богу!
Но что-то ведь зацепило.
Пробежал статью еще раз.
«… У входа в церковь стояли на часах Дворцовые Гренадеры…»
У входа в церковь!.. Что и от кого охраняют? ... Или оказывают почести Богу? ...
Больше пчелка ничего интересного не нажужжала.
Взял «Санктпетербургские ведомости». Среда 1 июля.
Начинаются с той же самой статьи.
Отложил газеты.
Прошелся по комнате, постоял у окна, но ничего не видел – что там за окном – весь ушел в себя.
Вернулся к столу, сел в кресло.
Не глядя, вытащил из стопки чистый лист бумаги. Долго на него смотрел.
Но вот обмакнул перо в чернильницу.
И стал писать – стремительно, почти не останавливаясь.
Когда великое свершалось торжество…
Морщился, когда чувствовал, что надо другое слово. Так же стремительно зачеркивал старое, вписывал новое. Если сразу не находилось, оставлял место, но не останавливался.
Перевернул исписанную страницу, не замедляясь, написал еще четверостишие, и тут же под ним поставил: «5 июля».
Задумался. Ниже, уже не таким стремительным почерком, написал еще четыре строки и крестиком пометил, куда их вставить.
Давно так не писалось.
Просмотрел, кое-что поправил, и наверху уже совсем другим, никуда не летящим почерком написал название. «Мирская власть».
2021 г.
Пушкин взял колокольчик, стоявший рядом с чернильницей, и позвонил. Через некоторое время в кабинет вошел Никита и остановился у двери.
- Надо отнести барону Корфу. Это – через два дома от нас в сторону Невского.
Пушкин протянул Никите записку.
Тот как-то набычился, помолчал и сказал:
- К Корфу не пойду.;
Пушкин удивленно посмотрел на него, а потом расхохотался:
- До сих пор простить не можешь?!
Никита молчал.
- Ладно, пусть кто-нибудь из мальчишек отнесет. Скажи, что я велел.
Никита взял записку и вышел.
- Памятливый…
Пушкин улыбался, вспоминая тот случай.
Это же почти двадцать лет прошло. Жил он тогда с родителями в Коломне после Лицея, и семья Корфов - в том же доме. Что там уж вышло между Никитой и слугой Корфа, не вспомнить. Но Корф побил Никиту. Узнав об этом, Пушкин вспылил (девятнадцатый год шел!) и вызвал Корфа на дуэль, но Корф хладнокровно отказался, сказав, что он – не Кюхельбекер. Тот еще в Лицее, обидевшись на Пушкина, вызывал его на дуэль, но никто не воспринял это всерьез.
Два дня назад, утром, Пушкин вышел из дома, собираясь зайти в книжную лавку Лисенкова. Он шел по набережной Мойки к Невскому проспекту. Было холодно и пасмурно, но ни дождя, ни ветра, слава Богу, не было. Из-под арки дома, к которому он подходил, выехала коляска и тоже повернула к Невскому. Вдруг седок велел кучеру остановиться и, приподнявшись в коляске, обернулся. Пушкин узнал Модеста Корфа.
Они поздоровались, и Корф предложил Пушкину подвезти его, но выяснилось, что по Невскому им - в противоположные стороны. Корф вышел из коляски, они пожали друг другу руки, и Корф велел извозчику ехать и ждать его у выезда на Невский проспект.
Пошли вместе.
- У Яковлева увидимся девятнадцатого?
- Обязательно, а может быть – и раньше. Говорят, Мясоедов приехал и хочет дать обед однокашникам.
Помолчали, и Корф спросил:
- Александр, а как твоя история Петра?
- И как, и никак. Материалов много, а написанного нет. Очень сложно. Фигура великая, но противоречивая. Великая – не охватить в целом, хочется отойти, чтобы рассмотреть всю. Но надеюсь – справлюсь, хотя как скоро - не знаю.
Пушкин увлёкся, рассказывая. О Петре I он мог говорить бесконечно.
Корф внимательно слушал.
У Невского они распрощались. Корф сел в коляску и поехал направо, а Пушкин пошел налево.
Проходя мимо магазина Беллизара, не удержался и зашел. Просматривал новые книги, но преодолел искушение и купил только свежее парижское издание сказок Перро.
Перешел к Гостиному двору, дошел до Садовой, где во флигеле Пажеского корпуса помещался магазин Лисенкова. Пушкин любил этот магазин и его хозяина, который всегда гостеприимно принимал его, зная, что Пушкин интересуется новинками русской литературы для раздела «Новые книги» в «Современнике».
И в тот день Лисенков радостно встретил Пушкина, принял от него плащ и шляпу, усадил в кресло и выложил перед ним на стол всё, что появилось нового за последние дни. Пушкин быстро пролистывал книги, схватывая их содержание, но ничего не записывал. Библиографические справки об этих книгах он возьмёт потом из газетных объявлений того же Лисенкова и других книгопродавцев. Просидел довольно долго, и Лисенков напоил его чаем.
Домой в тот день вернулся к обеду.
А вчера под вечер ему принесли какой-то сверток с запиской от Корфа. Не разворачивая ещё свертка, Пушкин прочитал записку:
«Лет пятнадцать тому назад, когда служба не поглощала еще всего моего времени, мне хотелось ближе изучить Русскую историю, и это постепенно навело меня на мысль: составить полный библиографический каталог всех книг и пр. когда либо изданных о России, не в одном уже историческом, но во всех вообще отношениях и на всех языках: труд компилятора, но который в то время приносил мне неизъяснимое удовольствие. Перебрав все возможные каталоги, перерыв все наши журналы, перечитав всё, что я мог достать о России и воспользовавшись всеми, сколько-нибудь надежными цитатами, — я собрал огромный запас материалов, в последствии, однакож, оставшихся без всякой дальнейшей обработки и частию даже растерянных. Последний наш разговор о великом твоем труде припомнил мне эту работу. Из разрозненных ее остатков я собрал всё то, что было у меня в виду о Петре Великом и посылаю тебе, любезный Александр Сергеевич, ce que j’ai glané sur ce champ, разумеется, без всякой другой претензии, кроме той, чтобы пополнить твои материалы, если, впрочем, ты найдешь тут что-нибудь новое. Это одна голая, сухая библиография, и легче было выписывать заглавия, чем находить самые книги, которых я и десятой части сам не видал. Впрочем в теперешней моей выборке я ограничился решительно одними специальностями о Петре Великом, его веке и его людях, не приводя никаких общих исторических курсов, и т. п. В этой выборке нет ни системы, ни даже хронологического порядка: я выписывал заглавия книг так, как находил их в своих заметках, и искренно рад буду, если ты найдешь тут указание чего нибудь, до сих пор от тебя ускользнувшего, а еще больше, если по этому указанию тебе можно будет найти и достать самую книгу. Я охотно обратил на это несколько часов свободного моего времени и прошу ценить мое приношение не по внутреннему его достоинству, а по цели.
Весь твой Модест.
13 окт. 1836.
Разумеется, что указания мои не идут дальше той эпохи, в которую я ими занимался; всё вышедшее после того, при перемене моих занятий, совершенно мне чуждо, и из прежнего, как я уже сказал, многое пропало: это одни остатки».
Прочитав записку, Пушкин развернул сверток. В нем оказалось несколько листов, исписанных аккуратным почерком Модеста.
Библиографических выписок было и вправду много – пожалуй, несколько сотен. «Узнаю старательного Модиньку. Он и в Лицее был таким».
Пушкин углубился в чтение, перелистывая рукопись. Что-то из этого он знал, но многое видел впервые.
Отложив корфовские бумаги, задумался, вздохнул: «Да, прочитал много, знаю вроде бы много, но чего-то цельного пока не складывается, а без этого писать нельзя». Усмехнулся: «А напишу хотя бы так, как сейчас чувствую, так печатать не разрешат… Да, надо заканчивать “Капитанскую дочку”, отослать вторую часть на цензуру Корсакову… Подготовить материалы для четвертого “Современника” и тогда снова - за Петра».
Утром сел за рукопись романа, но, посмотрев на лежавшую рядом на столе корфовскую библиографию, взял лист почтовой бумаги.
«Вчерашняя посылка твоя мне драгоценна во всех отношениях и останется у меня памятником. Право, жалею, что государственная служба отняла у нас историка. Не надеюсь тебя заменить. Прочитав эту номенклатуру, я испугался и устыдился: большая часть цитованных книг мне неизвестна. Употреблю всевозможные старания, дабы их достать. Какое поле — эта новейшая Русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано, и что кроме нас, русских, никто того не может и предпринять! — Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего, человеческая природа ленива (русская природа в особенности). До свидания. Завтра, вероятно, мы увидимся у Мясоедова.
Сердцем тебе преданный
14 Окт. А. П.
Сложив записку конвертиком, запечатал ее и написал на чистой стороне:
«Его Превосходительству
Милостивому Государю
Модесту Андреевичу
Барону Корфу».
Взял колокольчик, стоявший рядом с чернильницей, и позвонил.
2021 г.
За окном было пасмурно и, наверняка, холодно. Дождя, правда, не было. И так весь октябрь.
- Постучав в дверь, вошел Никита и молча положил на стол пакет.
«Его Высокоблагородию
Милостивому Государю
Александру Сергеевичу
Пушкину
в собственные руки».
Любопытно! Пушкин сел в кресло, вскрыл пакет и нашел в нем письмо и счета. Письмо было от владельца Гутенберговой типографии.
«Посылаю вам, Милостивый Государь Александр Сергеевич, счет за все три книжки Современника и как вы мне предлагали вместо уплаты напечатать Евгения Онегина, то потрудитесь уведомить меня, могу ли я приступить теперь к печатанию его, — у меня уже всё для этого готово; если же вы почему нибудь переменили ваше намерение, то сделайте одолжение пришлите с посланным моим следующие мне по счету деньги, в которых я терплю крайнюю теперь нужду. Вы кажется не можете на меня пожаловаться — я был необыкновенно терпелив.
Всегда готовый к услугам вашим
29 Октября Б. Враский»
Посмотрел приложенные к письму три счета.
Первый видел ещё в апреле: за первый том «Современника - 1212 руб. 50 коп. Да ещё 15 руб. за напечатание в это же время похоронных билетов в связи с кончиной матери.
Действительно, тогда же договорились с Враским об издании «Евгения Онегина», из выручки за продажу которого Пушкин и расплатится за «Современник». Но это было тогда, а сейчас ему не хочется печатать «Онегина» у Враского. Есть интересное предложение от Глазунова издать его в виде миниатюрной книжки. Так напечатали басни Крылова. Очень понравилось.
Второй счет - за второй том – на 1077 руб 50 коп. и ещё счет за третий том (уже меньшим тиражом) – на 870 руб.
Итак, всего – на 3175 руб.
И откуда их взять, если не печатать у него «Онегина»? «Пришлите с посланным»! Присылать нечего…
Вчера пришел счет от бумажной фабрики Кайдановой за бумагу для «Современника» на 2447 руб. 50 коп. Хорошо хоть не требовали прислать деньги «с посланным». Пушкин вернул счет, написав на обороте: «Оные две тысячи четыреста сорок семь рублей обязуюсь заплатить в исходе нынешнего 1836 года. А. Пушкин. 28 октября 1836».
Деньги… деньги… деньги… Откуда их взять?
Надо пускать в ход «Капитанскую дочку». Никуда не деться.
Написал записку Враскому, приглашая того прийти сегодня или завтра, так как сам он еще не вполне здоров и не выходит. Надо поговорить. Позвонил в колокольчик и спросил у вошедшего Никиты: - Посланный там ещё ждёт? - Ждёт, Лександр Сергеич. - Отдай ему эту записку.
Часа через два Никита доложил о приезде господина Враского и господина Краевского, который был собственно посредником между «Современником» и типографией.
- Поставь стулья к столу и приглашай.
Встал навстречу вошедшим, пожал руки.
- Здравствуйте, господа! Располагайтесь!
Гости сели на приготовленные стулья.
- Борис Алексеевич, буду говорить со всей откровенностью. Денег, чтобы прямо сейчас вам заплатить, у меня нет, но и печатать сейчас «Онегина» я не готов. У меня есть предложение. Я закончил роман – не в стихах, в прозе, и он почти уже прошел цензуру у Корсакова. Роман из времен пугачевщины. Предлагаю вам издать его. Надеюсь, что выручки от него хватит, чтобы мне с вами расплатиться и за первые три тома, и за четвертый.
Враский молчал, обдумывая услышанное.
Воспользовавшись этой заминкой, Краевский обратился к Пушкину:
- Александр Сергеевич, вы говорите о четвертом томе, а ведь материалов для него пока очень мало, и ничего – серьезного. Стихи Тютчева – это хорошо, а остальное – статья Давыдова да письма Тургенева. Ни повести, ни романа… Третью книжку уже не полным тиражом напечатали, а там ведь все-таки ваш «Полководец» и гоголевская повесть были, и стихи того же Тютчева. Вы можете совсем потерять подписчиков. Я думаю, что если в четвертой книжке поместить ваш новый роман, то публика будет покупать ее нарасхват. Роман под вашим именем… И «Современник» воспрянет, и выручка, я уверен, появится.
- Андрей Александрович, мне все-таки хотелось бы издать роман отдельной книжкой. Опять скажу откровенно: за отдельную книгу я могу получить какие-то деньги от издателя, а если бы Борис Алексеевич взялся за это, то вместо платы мне он мог бы просто списать мои долги. Если же я помещу роман в моем собственном журнале… Вы понимаете.
- Но зато рукопись остается в полном вашем распоряжении.
- Александр Сергеевич, - заговорил Враский, - деньги мне, конечно, нужны, но, по-моему, Андрей Александрович прав. Я совсем не хочу, чтобы «Современник» прекращал своё существование, но хотелось бы, чтобы он приносил доход, а не долги, и то, что предлагает Андрей Александрович, кажется мне очень разумным. А по выходе журнала вы сможете и отдельно роман издать.
- И кто же будет покупать его, если он только что был напечатан?
Враский и Краевский уже в два голоса стали убеждать Пушкина, что это было бы наилучшим решением, а роман о Пугачеве, конечно, будет раскупаться лучше, чем «История пугачевского бунта».
Пушкин задумался. Конечно, не хотелось отдавать «Капитанскую дочку» Враскому за долги. Тот же Глазунов дал бы, наверняка, значительно больше, но возьмется ли он печатать её после того, как она появится в журнале?
Наконец, Враский предложил:
- Александр Сергеевич, давайте сделаем так. Считайте, что сейчас моих счетов у вас нет. Выпустим четвертый том «Современника» с вашим романом, посмотрим, что получится, и тогда опять всё обсудим.
Отсрочить оплату счетов до нового года было, конечно, соблазнительно, и Пушкин согласился.
Проводив гостей, сел за стол, взял чистый оборот какого-то письма. Пустые страницы чужих писем годились для черновиков.
Действительно, Краевский прав. Того, что есть сейчас для четвертого «Современника», и на половину книжки не наберется, а надо набрать двадцать листов.
Стал помечать.
Давыдовский «Дрезден» листа на два; Тютчев – меньше листа; Вяземский обещал тоже не больше листа, Баратынского стихи, но вряд ли больше двух листов. Это примерно на пять с половиной листов. А вот «Капитанская дочка» может занять не менее десяти листов. Тогда на остальное – еще пять листов. Наберется. Письма Тургенева, отрывок из романа Титова, что-нибудь еще. Правда, критических статей, наверное, ни одной не будет. Ну что же, будет номер для читающей публики, а не для литераторов.
Подошел опять к окну.
Было уже почти темно.
А может быть, такая погода и к лучшему? Как в Михайловском.
2021 г.
Ежедневная утренняя порция писем была написана, и камердинер уже понес их на почту, а Тургенев всё сидел у стола и не мог решить, что делать дальше. Его слегка познабливало. Видно, простудился на Богоявление, когда был у дворца, смотрел на народ, толпившийся на берегу Невы, чтобы увидеть, как царь будет выходить на Иордань. Было не холодно, но ветер был сильный, особенно вдоль реки. Говорят, что сейчас весь Двор уже в гриппе. Вот и он вместе с ними. Усмехнулся: написал Булгакову, что надо быть в хорошем обществе, настоящим придворным.
Но не сидеть же дома! Пожалуй, к Пушкину зайти – ближе всего. Тогда же, на Богоявление, виделись с ним вечером у Фикельмона, где Барант предлагал Пушкину перевести на французский «Капитанскую дочку», о которой сейчас везде говорят. И об этом написал Булгакову, заметив: «как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старо-русских и этой девичей русской прелести – кои набросаны во всей повести? Главная прелесть в разказе, а разказ пересказать на другом языке трудно. Француз поймет нашего д я д ь к у (ménin), такие и у них бывали; но поймет ли в е р н у ю жену в е р н о г о коменданта?»
Надев шубу, Тургенев вышел из гостиницы. Было пасмурно, тихо и тепло.
Пушкин был дома.
В квартире ощущалась суета, слышались голоса горничных.
Проводив Тургенева в кабинет, Пушкин поплотнее закрыл дверь. Было похоже, что ему хотелось избавиться от этой суеты. Выглядел он как-то невесело.
- Александр Сергеевич, может быть, я – не вовремя?
- Нет, нет, Александр Иванович! Рад вас видеть. Слава Богу, завтра всё это закончится.
Тургенев вопросительно посмотрел на него.
- Завтра, наконец, венчается Наташина сестра. Все эти приготовления!... Порой мне кажется, что у меня не дом, а модная мастерская или бельевая лавка.
Они сели у стола.
- Как, Александр Сергеевич, дашь Баранту добро на перевод «Капитанской дочки»?
Пушкин усмехнулся:
- Это не серьезно.
И добавил:
- Статью для «Современника» написал. Интересно, как к ней отнесутся во французском посольстве. Думаю, переводить не захотят. Послушайте!
Взял листы, сложенные в виде небольшой тетрадки.
Тургенев увидел название: «Последний из свойственников Иоанны д'Арк».
Пушкин начал читать:
«В Лондоне, в прошлом 1836 году, умер некто г. Дюлис (JeanFrançois-Philippe-Dulys, потомок родного брата Иоанны д'Арк, славной Орлеанской девственницы. Г. Дюлис переселился в Англию в начале французской революции; он был женат на англичанке и не оставил по себе детей. По своей духовной назначил он по себе наследником родственника жены своей, Джемса Белли, книгопродавца Эдимбургского. Между его бумагами найдены подлинные граматы королей Карла VII, Генриха III и Людовика XIII, подтверждающие дворянство роду господ д'Арк Дюлис (d'Arc Dulys). Все сии граматы проданы были с публичного торгу, за весьма дорогую цену, так же как и любопытный автограф: письмо Вольтера к отцу покойного господина Дюлиса».
Тургенев с интересом слушал.
«Повидимому Дюлис-отец был добрый дворянин, мало занимавшийся литературою. Однако ж около 1767-го году дошло до него, что некто Mr. de Voltaire издал какое-то сочинение об орлеанской героине. Книга продавалась очень дорого. Г. Дюлис решился однако же ее купить, полагая найти в ней достоверную историю славной своей прабабки. Он был изумлен самым неприятным образом, когда получил маленькую книжку in 18, напечатанную в Голландии и украшенную удивительными картинками. В первом пылу негодования написал он Вольтеру следующее письмо, с коего копия найдена также между бумагами покойника. (Письмо сие так же, как и ответ Вольтера, напечатано в журнале Morning Chronicle).
Милостивый государь,
Недавно имел я случай приобрести за шесть луи д'оров, написанную вами историю осады Орлеана в 1429 году. Это сочинение преисполнено не только грубых ошибок, непростительных для человека, знающего сколько-нибудь историю Франции, но еще и нелепою клеветою касательно короля Карла VII, Иоанны д'Арк, по прозванию Орлеанской девственницы, Агнесы Сорель, господ Латримулья, Лагира, Бодрикура и других благородных и знатных особ. Из приложенных копий с достоверных грамот, которые хранятся у меня в замке моем (Tournebu, bailliage de Chaumont en Tourraine), вы ясно увидите, что Иоанна д'Арк была родная сестра Луке д'Арк дю Ферону (Lucas d'Arc, seigneur du Feron), от коего происхожу по прямой линии. А посему, не только я полагаю себя в праве, но даже и ставлю себе в непременную обязанность требовать от вас удовлетворения за дерзкие, злостные и лживые показания, которые вы себе дозволили напечатать косательно вышеупомянутой девственницы. Итак, прошу вас, милостивый государь, дать мне знать о месте и времени, так же и об оружии вами избираемом для немедленного окончания сего дела.
Честь имею и проч.
Несмотря на смешную сторону этого дела, Вольтер принял его не в шутку. Он испугался шуму, который мог бы из того произойти, а может быть и шпаги щекотливого дворянина, и тотчас прислал следующий ответ.
22 мая 1767.
Милостивый государь
Письмо, которым вы меня удостоили, застало меня в постели, с которой не схожу вот уже около осьми месяцев. Кажется, вы не изволите знать, что я бедный старик, удрученный болезнями и горестями, а не один из тех храбрых рыцарей, от которых вы произошли. Могу вас уверить, что я никаким образом не участвовал в составлении глупой рифмованной хроники (l'impertinente chronique rimée), о которой изволите мне писать. Европа наводнена печатными глупостями, которые публика великодушно мне приписывает. Лет сорок тому назад случилось мне напечатать поэму под заглавием Генрияда. Исчисляя в ней героев, прославивших Францию, взял я на себя смелость обратиться к знаменитой вашей родственнице (votre illustre cousine) с следующими словами:
Et toi, brave Amazone,
La honte des anglais et le soutien du trône.
Вот единственное место в моих сочинениях, где упомянуто о бессмертной героине, которая спасла Францию. Жалею, что я не посвятил слабого своего таланта на прославления божиих чудес, вместо того чтобы трудиться для удовольствия публики бессмысленной и неблагодарной.
Честь имею быть, милостивый Государь,
вашим покорнейшим слугою
Voltaire gentilhomme de la chambre du roi».
Тургенев хотел что-то спросить, но Пушкин жестом остановил его и продолжал:
Английский журналист по поводу напечатания сей переписки делает следующие замечания:
„Судьба Иоанны д'Арк в отношении к ее отечеству по истине достойна изумления. Мы конечно должны разделить с французами стыд ее суда и казни. Но варварство англичан может еще быть извинено предрассудками века, ожесточением оскорбленной народной гордости, которая искренно приписала действию нечистой силы подвиги юной пастушки. Спрашивается, чем извинить малодушную неблагодарность французов? Конечно, не страхом диявола, которого исстари они не боялись. По крайней мере мы хоть что-нибудь да сделали для памяти славной девы; наш лауреат посвятил ей первые девственные порывы своего (еще не купленного) вдохновения. Англия дала пристанище последнему из ее сродников. Как же Франция постаралась загладить кровавое пятно, замаравшее самую меланхолическую страницу ее хроники? Правда, дворянство дано было родственникам Иоанны д'Арк; но их потомство пресмыкалось в неизвестности. Ни одного д'Арка или Дюлиса не видно при дворе французских королей от Карла VII до самого Карла Х-го. Новейшая история не представляет предмета более трогательного, более поэтического жизни и смерти орлеанской героини; что же сделал из того Вольтер, сей достойный представитель своего народа? Раз в жизни случилось ему быть истинно поэтом, и вот на что употребляет он вдохновение! Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и как пьяный дикарь пляшет около своего потешного огня. Он как римский палач присовокупляет поругание к смертным мучениям девы. Поэма лауреата не стоит конечно поэмы Вольтера в отношении силы вымысла, но творение Соуте есть подвиг честного человека и плод благородного восторга. Заметим, что Вольтер, окруженный во Франции врагами и завистниками, на каждом своем шагу подвергавшийся самым ядовитым порицаниям, почти не нашел обвинителей, когда явилась его преступная поэма. Самые ожесточенные враги его были обезоружены. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма. Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества; и вызов доброго и честного Дюлиса, если бы стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д'Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и Латримулья. Жалкий век! Жалкий народ!“.
Пушкин положил тетрадку на стол, откинулся в кресле и улыбнулся.
- И у тебя есть этот номер Morning Chronicle?
Пушкин невесело рассмеялся:
-Нет, конечно… потому что он не существует.
-Ты хочешь сказать, что ты всё это сочинил?
Пушкин кивнул головой.
- Ни на минуту не возникло сомнения в том, что так и было. Удивительно! Но почему вдруг пришла такая мысль – это написать?
Пушкин помолчал.
- Так. Пришла. Мысль была не об Иоанне Д’Арк и Вольтере, но получилось так.
Со стороны гостиной послышался какой-то шум, голоса.
Пушкин поморщился.
- Александр Иванович, а когда же вы дадите свои материалы об архивах для «Современника»?
- Никак не выберу. Много… А, может быть, пойдем ко мне, вместе посмотрим?
- С удовольствием!
Они вышли в переднюю.
Никита надел шубу на Тургенева и приготовил шубу для Пушкина.
- Александр Сергеевич, не надо тебе шубу – жарко будет. По-моему, скоро уже таять начнет. Я просто не совсем здоров.
- Никита, принеси бекешь.
Не торопясь, дошли до Демута, скинули шубу и бекешь на руки камердинера, который уже вернулся из почтамта, и прошли в комнату.
Тургенев начал выкладывать на стол пакеты самых разнообразных размеров.
Пушкин засмеялся:
- Как вы в них разбираетесь?
- Да у меня всё помечено, и реестры есть, что, когда и с кем посылал… Вот это тебе должно быть интересно.
Тургенев аккуратно выложил толстую пачку листов большого формата.
- Это копии из парижских архивов – донесения французских послов из России времен Петра.
Пушкин оживился и стал перебирать листы.
«Ну, вот, Пушкин – опять Пушкин», - отметил про себя Тургенев.
Они долго просматривали эти донесения.
Рассказывая о работе в парижских архивах, Тургенев невольно рассказывал и о своей жизни в Париже, о брате.
В какой-то момент разговор с Николая Ивановича переключился на события 1825 года. Говорили о том же, что и месяц назад, – о Ермолове и других, наблюдавших за событиями, ожидая, чем это кончится.
Вошел камердинер, спросил, заказывать ли обед.
- Нет, я сегодня обедаю у сестрицы. – Тургенев достал часы. – Да, уже четыре часа. Александр Сергеевич, вроде бы мы определили, что тебе годится. Вернусь от сестрицы, соберу всё и занесу тебе. Как хорошо, что мы рядом живем!
- И «Хронику»! «Хронику»! - Пушкин улыбнулся. - Ваши письма надо вырезать на меди золотыми буквами!
Они вышли на Мойку, пошли к Конюшенному мосту. Кузина Тургенева жила на Миллионной, недалеко от французского посольства. У арки дома Волконской расстались.
- У Фикельмона сегодня не будешь?
Пушкин невесело усмехнулся:
- Не до того.
- Но бумаги я принесу.
- Спасибо!
Пушкин поднялся к себе, в передней отдал бекешь Никите и прошел в кабинет, попросив Никиту:
- Скажи Наталье Николаевне, что я к столу не выйду. Очень много работы. Принеси мне сюда.
Через несколько минут вошла Наташа.
- Почему ты не хочешь выйти к столу?
Пушкин подошел к ней, взял ее руки, поцеловал одну, потом другую.;
- Думаю, так всем будет спокойнее. Прости! Я могу не сдержаться. Скажи, что я работаю. И это будет правдой. Надо готовить материалы для журнала. Вечером Тургенев еще принесет… А завтра – как договорились.
Он отпустил её руки. Наташа грустно кивнула головой, ничего не сказала и вышла.
Пока Никита собирал ему обед на небольшом столике, Пушкин смотрел в окно. Обе кареты – и большую, и малую – уже выкатили и готовили к завтрашнему выезду
2021 г.
Никита как раз закончил убирать остатки пушкинского завтрака, когда в передней послышался голос Тургенева. Пушкин сам вышел к нему.
- Здравствуйте Александр Иванович! Рад вас видеть!;
Прошли в кабинет, сели к столу.
- Какое-нибудь дело, Александр Иванович?
Тургенев засмеялся.
- Конечно! Подумал вдруг, что две недели уже у тебя не был. А на этих вечерах и обедах толком и не поговоришь. Вчера у Мещерских и парой слов не перекинулись.
- И то правда. А я вплотную занялся «Современником». Вот…;
Часть стола была занята аккуратно сложенными стопками бумаг. ;
- Четвертая книжка получилась какая-то слишком беллетристическая. Хочу, чтобы пятая была похожа скорее на третью. Жду, что князь Козловский пришлет обещанную статью о паровых машинах, а тогда в пару к ней пойдет статья Волкова о железных дорогах. Она у меня еще с лета лежит. Я ее придержал, а сейчас, когда весь Петербург катается по Царскосельской железной дороге, она будет к месту. Волков там хорошо отделал Атрешкова с его глупостями, и вообще статья очень разумная.
- А что за Волков?
- Из корпуса инженеров путей сообщения. Спасибо Одоевскому. Благодаря ему эта статья появилась. Хочу еще, чтобы переводное что-нибудь достойное было, - Пушкин засмеялся: - А то пока только и был перевод одного отрывка из Ченстоновой трагикомедии. Хочу поместить драматические очерки Барри Корнуолла. Плетнев очень рекомендует Ишимову, говорит, что она хорошо переведет. Конечно, ваша «Хроника русского» и другие ваши письма. Спасибо вам! Без них я уже «Современник» не представляю. Моё кое-что, что вы уже знаете. Стихи – само собой. Надеюсь, что должна получиться неплохая книжка.
Как всегда, за разговором забыли о времени. Когда Тургенев посмотрел на часы, был уже полдень.
- Пожалуй, пойду. Хочу съездить в Лавру, на могилу отца, пока светло.
Проводив Тургенева, Пушкин вернулся к столу, взял лист почтовой бумаги.
Милостивая государыня Александра Осиповна,
На днях имел я честь быть у Вас и крайне жалею, что не застал Вас дома. Я надеялся поговорить с Вами о деле. Петр Александрович обнадежил меня, что Вам угодно будет принять участие в издании Современника. Заранее соглашаюсь на все Ваши условия и спешу воспользоваться Вашим благорасположением: мне хотелось бы познакомить русскую публику с произведениями Barry Cornwall. Не согласитесь ли Вы перевести несколько из его Драматических очерков? В таком случае буду иметь честь препроводить к Вам его книгу.
С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть
Милостивая Государыня
25 янв. Вашим покорнейшим слугою
1837.А. Пушкин».
Постучав, зашел Никита.
- Лександр Сергеич, письмо.
Положил на стол и вышел.
Пушкин разорвал конверт и просмотрел письмо. Анонимное. Прочел несколько строк. Да, опять какой-то благожелатель «открывал ему глаза». Вышел в переднюю, приоткрыл дверцу топившейся печи и бросил скомканное письмо в огонь. Никита посмотрел на него, но ничего не сказал.
Вернувшись к себе, сел за стол, пробежал письмо к Ишимовой, сложил его и надписал адрес:
«Ее Высокоблагородию
Милостивой Государыне
Александре Осиповне
Ишимовой
В Фурштатской № 53 дом Ельтикова»
Долго сидел, ничего не делая, уставившись взглядом в стол. Потом резко выдвинул ящик стола, перебрал лежавшие в нем бумаги, нашел нужную - ноябрьское неотосланное письмо Геккерну. Зло усмехнулся: «Пора послать!»
Перечитал его. «Нет, уже не так».
Беря из ноябрьского письма какие-то куски и тут же редактируя их, начал писать.
«Monsieur le Baron!
Permettez-moi de faire le résumé de ce qui vient de se passer. La conduite de Monsieur votre fils m’était connue depuis longtemps…
Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. Повидимому всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее — чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга.
Александр Пушкин
25 января 1837.
… Je suis donc obligé de m’adresser à vous, pour vous prier de mettre fin à tout ce manège, si vous tenez à éviter un nouveau scandale devant lequel certes je ne reculerai pas.
J’ai l’honneur d’être, Monsieur le Baron
25 Janvier 1837. Votre très humble et très obéissant serviteur.
Alexandre Pouchkine» .
Перечитал. «Так!».
Переписал начисто, сложил, запечатал и надписал адрес:
«Барону Геккерну
На Невском проспекте №51 дом Влодека».
Ноябрьское письмо разорвал и бросил в корзинку.
Да, больше сейчас делать уже ничего не получится. Договаривались с Вревской, чтобы утром, может быть, съездить в Эрмитаж. Тургенев задержал. Теперь, конечно, об Эрмитаже речи нет, но заехать к ней надо. Обещал.
Услышал в детской голос Наташи. Вошел туда. Дети толпились около нее. Увидев отца, подбежали к нему. Притопал и Гриша. Потрепал их всех по голове. Потом поднимал каждого и целовал в лоб.
- Душа моя, я сейчас ненадолго уйду. Обещал навестить Вревскую.
Засмеялся:
- Не ревнуй, не ревнуй! Куда ей до тебя! Просто обещал у нее быть. Но не задержусь, к обеду вернусь. А вечером едем к Вяземским?
- Хорошо, но не задерживайся.
Поцеловал ей руку и вернулся в кабинет. Взял со стола оба письма – и к Ишимовой, и к Геккерну – и вышел в переднюю. Никита надел на него бекешь. Положил письма в карман, взял шляпу и сбежал по лестнице.
Было пасмурно и дул сильный ветер. Застегнул бекешь на все пуговицы и плотнее надвинул шляпу.
Дошел до певческой капеллы, через временный мост вышел на Дворцовую и через арку Главного штаба прошел до Невского. Перейдя его, тут же, на углу Большой Морской, зашел в мелочную лавку в доме Косиковского. В лавке было приемное место городской почты. Отдал сидельцу сорок копеек за два письма и опустил письма в ящик.
Выйдя из лавки, остановил первого же свободного извозчика и велел везти себя на восьмую линию Васильевского острова.
2021 г.
Смеркалось. В кабинете уже было темно. Одоевский стоял у окна, выходившего в Мошков переулок и, не отрываясь, смотрел в сторону Миллионной. Увидев человека, спешившего к их дому, князь нетерпеливо вышел в переднюю. Как только человек вошел, спросил его:
- Ну что?
Человек стянул с головы шапку:
- Скончался, ваше сиятельство… в третьем часу… без четверти.
Одоевский бросился в кабинет, упал на диван и зарыдал, как ребенок.
Потом подбежал к конторке.
Чтобы завтра же - в «Литературных прибавлениях»!
Крикнул срывающимся голосом:
- Огня!
Вошел камердинер с зажженной свечой.
- Поставь сюда! Скажи, чтобы сей же час запрягали. То, что напишу, отвезешь немедля господину Краевскому! Знаешь, куда.
- Знаю. Возил.
Камердинер вышел.
Одоевский на мгновение задумался.
«Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!... Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое Русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое Русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!... Не ужь ли в самом деле нет уже у нас Пушкина?... К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января, 2 ч. 45 м. по полудни».
2021 г.
