Г-н профессор,
Ваша книга «Пушкин и Англия: цикл статей» получила столько восхищенных отзывов, что можно, как это бывает на хороших защитах, перейти прямо к «замечаниям, которые, конечно, не отменяют достоинств» и пр. Речь пойдет, в основном, о статье «Испанские переложения Пушкина («На Испанию родную…» и «Чудный сон мне Бог послал…»). Опыт реконструкции замысла» [1]. Исходным импульсом присмотреться к ней было ощущение неловкости от Вашей манеры цитирования. Знакомя читателя с историей вопроса, Вы считаете достаточным упомянуть только одну работу, где была предпринята «реконструкция замысла НИР и ЧС» [2] – статью В.А.Сайтанова «Третий перевод из Саути». Уделив треть вступительной части критике его «психобиографических домыслов», т.е. создав у читателя впечатление, что никто больше здесь не «пахал», Вы предлагаете «вернуться на почву литературных фактов» и заняться вопросами, «которые до сих пор не получили удовлетворительного ответа» (С. 157). Следует ли отсюда, что честь профессиональной обработки одного из «белых пятен» пушкинского творчества принадлежит Вам и никому иному?
Только через шесть страниц текста выясняется, что был и другой предшественник – Ирина Сурат. На ее работы Вы даете две ссылки. Одна из них – «Жизнь и лира. О Пушкине» (1995) – лишь косвенно связана с испанскими переложениями Пушкина. Вторая же – «”Родрик“: житие великого грешника» [3] (1997). Как видно по названию, эта статья имеет самое прямое отношение к интересующей Вас теме. Казалось бы, именно она должна была занять весомое место во вводной части и подробно проанализирована, хотя бы из опасения ненароком присвоить себе чужие заслуги. В части статьи, касающейся «Странника», ссылки на И. Сурат вообще нет, тогда как это стихотворение тоже раньше Вас было введено ею в контекст исследуемой проблематики.
Вы не могли не знать, что в этой работе И. Сурат названы все важнейшие моменты «замысла», опорные для Вашей схемы. Именно поэтому не может не смутить принятый Вами способ цитирования, при котором достигается двойная цель: ссылки есть (т.е. научная форма соблюдена), но результаты наблюдений предшественника поданы как явно вторичные и не заслуживающие серьезного внимания. «Как нам представляется, – пишете Вы, – И.З. Сурат, увлеченная своей концепцией, явно недооценила значения тех «рассказов», которые Пушкин прочитал в комментариях к «Родерику, последнему из готов» (C. 163). Какая концепция? В чем она состоит? Чем подкреплена? На эти вопросы ответа нет. Их заменило обобщающее утверждение о том, что все отклонения НИР от поэмы Саути «стали прямо связывать с его (Пушкина) религиозными поисками 1835-1836 годов» (С.162). Намек на пресловутых на адептов «религиозной пушкинистики» поддержан только одной цитатой – из работы И.Сурат «Жизнь и лира», имеющей лишь отдаленное отношение к проблеме «прямых источников НИР».
Такой прием цитирования тем более тенденциозен, что в работе И.Сурат о «Родрике» рассказано многое из того, что Вами продублировано. Сюда входит и материал, связанный с источниками пушкинских «переложений» (в том числе со знаменитой легендой); и то, что «видение героя, его вещий сон, его усталость и ожидание конца, его религиозные устремления, страх Божьего суда и жажда прощения – все это соотносится с образно-тематическим миром поэмы Саути и в еще большей степени соотносится с рассказами о короле Родриго, приведенными у Саути в комментарии» (выделено мной – А.Б.); что, скорее всего, «Родрик» «и поздняя редакция легенды возникли в пушкинском художественном сознании как параллельные тексты, в соположении друг с другом» [4].
Не имея возможности более подробного «параллельного чтения», ограничусь выводом – никаких новых фактов в Вашей статье нет.
Что же есть?
Есть наблюдение, что в «переложениях» Пушкина присутствует нерелигиозная компонента. И все.
Бóльшая часть Вашей статьи принадлежит сфере предположений –интерпретации известных фактов. Никакого «отчетливого выявления направления развития пушкинского замысла и его внутреннюю логику» (С.173) она дать (по своей природе) не в состоянии. Поэтому и заключаете Вы рассмотрение 4-й части («ВС: проблема замысла») каскадом предположительных конструкций. Цитирую: «По-видимому, именно чтение первых пяти глав «Родерика, последнего из готов» дало импульс замыслу НИР, но в процессе работы над сюжетом Пушкин познакомился(?) с оригинальной легендой о кающемся короле, которая показалась ему более «любопытной и поэтической», нежели переделка ее у Саути, и попробовал интегрировать оба источника. Можно думать, что получившаяся в результате «скрещивания» источников комбинация событий и мотивов его чем-то не удовлетворила, и тогда он решил(?) обработать сюжет заново,…уже без всякой опоры на поэму Саути» (С.173) (выделено мной – А.Б.).
На таком шатком фундаменте едва ли можно построить что-либо прочное. Вместе с тем на нечто серьезное Вы, безусловно, наткнулись. Оно не требует никаких домыслов о «конверсивном сюжете» и заключено именно в том, что в «переложениях» Пушкина есть нерелигиозная компонента. Мало? Не так уж. Достаточно для того, чтобы искать объяснения этому «сосуществованию» христианского и не христианского в исследуемых объектах. Несомненно, ценно Ваше наблюдение, что Пушкина в «переложениях» интересует попытка передачи «кризисного, переломного состояния человека» (С.178), что у Пушкина религиозный опыт «никогда не изображается с точки зрения целостного религиозного сознания», но «представляется как незавершенный, открытый процесс, не имеющий художественно представимого продолжения» (С.180). От Вас зависело превратить «мало» во «много», т.е. найти приемлемое объяснение возникающим из Ваших наблюдений вопросам: почему попытку овладеть проблемой «кризисного сознания» Пушкин ведет именно на христианском материале, не совсем адекватном его, Пушкина, внутренней задаче? Что дало переложение христианского материала в смысле обретения «обоснования не осуществившимся планам Пушкина начать новую жизнь» (С. 181)?
Вместо этого Вы утверждаете, что в самые трудные годы жизни (уходя от поэзии в историю и журналистику) Пушкин был занят какой-то поэтической биологией («скрещиванием», С. 173), что религиозные представления формировались каким-то несусветным путем – под действием поэтического воплощения фольклорного сюжета; что религиозные представления важны не сами по себе, а всего лишь как спасительная альтернатива «низким истинам». Блеск! Торжество позитивистской пушкинистики петербургской школы, к адептам которой Вы себя причисляете![5]
На этом фоне значительно более логичным выглядит вывод И. Сурат (который Вы не цитируете), завершающий рассмотрение «Родрика»: «стихотворение как будто подражательное и теневое оказывается пересечением сквозных предсмертных тем, отражающих духовную драму поэта. И это очень по-пушкински – вместить глубоко личные свои проблемы в стилизованную поэтическую легенду о жизни готского короля».
Относительно поминаемого Вами религиозного поветрия в пушкинистике замечу, что Ваш «Опыт реконструкции замысла» явно рассчитан на соотнесение с давней статьей Ю.Лотмана «Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе». Юрий Михайлович, понимая всю проблематичность принятой им реконструкции, завершил статью словами о том, что он хотел всего лишь обратить внимание на христианскую компоненту пушкинского творчества. Так что далеко не в «последнее время», как Вы сетуете, ссылаясь на работу И. Сурат, а значительно раньше «пушкинские решения… стали связывать с его (Пушкина) религиозными поисками 1835-1836 годов» (С.162)
Можно держаться в стороне от Московской школы пушкинистики [6], можно не принимать ее религиозных «заскоков», но следует честно отдавать должное достоинствам работ этой школы там, где они есть.
[1] Долинин. Пушкин и Англия. Цикл статей. М. Новое Дитературное Обозрение. 2007. С.155.
[2] НИР – «На Испанию родную…», ЧС – «Чудный сон…».
[3] Сурат И. «Родрик»: житие великого грешника // Новый мир. 1997, № 3. С.
[4] Сурат И. «Родрик: житие великого грешника. С.
[5] См. интервью Александра Долинина Александру Кобринскому: «Через 2-3 поколения нужно менять научную парадигму»
[6] Там же.
