Докладчик: Виктор Михайлович Есипов
Два вопроса к Пушкину (часть первая)

                                                

 

АЛЕКСАНДРОВСКАЯ КОЛОННА ИЛИ АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ МАЯК?

(Еще раз о пушкинском «Памятнике»)

 

О стихотворении Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»[1], в частности об «Александрийском столпе», написано немалое количество литературоведческих исследований и критических статей. Вспомним хотя бы М.Ф.Мурьянова: «В пушкиноведении шли долгие споры о том, что же такое Александрийский столп, ведь ничего под таким названием нет во всех каталогах достопримечательностей. Он, в сущности, и задуман как тайна, которая должна быть унесена поэтом в могилу».[2] Правда в пушкиноведении советском никаких споров по этому поводу быть не могло: «Александрийский столп» интерпретировался совершенно однозначно как Александровская колонна в Петербурге, воздвигнутая в 1834 году в честь победы императора Александра I над Наполеоном в войне 1812 года. Столь же однозначно воспринималась «свобода», которую «восславил» поэт, – исключительно в политическом, а не в философско-нравственном смысле, то же и «милость к падшим» – не милосердие как таковое [3], а «милость» исключительно по отношению к осужденным декабристам. При этом лингвистической стороне вопроса – прилагательное «александрийский» не может образовываться в русском языке от мужского имени Александр – не придавалось особого значения. Вопрос же этот со всей внятностью был поставлен еще в 1937 году бельгийским филологом Анри Грегуаром[4], а затем на исходе советского времени и в постсоветский период поддержан Н.М.Шанским (1989) [5], С.А.Фомичевым (1990)[6] и М.Ф.Мурьяновым (1996).[7] Все они сошлись во мнении, что «Александрийским столпом» следует считать одно из высочайших сооружений древнего мира знаменитый александрийский маяк Фарос, который наряду с египетскими пирамидами (ода Горация) входил во все известные списки семи чудес света. Пейзаж древней Александрии с Фаросом действительно есть в неоконченном пушкинском произведении «Мы проводили  вечер на даче…» (1835), написанном примерно за год до «Памятника»: «Темная, знойная ночь объемлет Африканское небо; Александрия заснула; ее стогны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовьи  спящей красавицы».[8]

Однако позднее О.А.Проскурин (1999) и М.Б.Мейлах (2005) возвратились к старой трактовке пушкинской формулы, для чего предложили свои разрешения лингвистического несоответствия, отмеченного Анри Грегуаром, которых мы еще коснемся в свое время. Пока же рассмотрим более подробно последнее исследование, претендующее на

подведение окончательного итога в затянувшейся полемике.[9] Оно посвящено противостоянию Пушкина императору Александру I, а затем и Николаю I, сменившему старшего брата на царском престоле. Именно этим определяется, по мнению М.Б.Мейлаха, содержание двух строк «Памятника», невольно оказавшихся сейчас в фокусе нашего внимания:

Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Автор приводит немало подтверждений указанному противостоянию, ссылаясь при этом и на Вяземского, который по поводу благоприятной для Пушкина аудиенции у Николая I (8 сентября 1826 года), положившей конец долголетней ссылке поэта, заметил: «Либералы, однако же, смотрели с неудовольствием на сближение двух потентатов»[10]; и на Тютчева, который нарек убийцу Пушкина «цареубийцей»; и на современные литературоведческие исследования, в частности на работу М.Н.Виролайнен о культурном герое нового времени, подчеркнувшей, что «по отношению к царю поэт <…> оказывается и его “парой” и его “конкурентом”».[11]

Такой смысл можно как будто бы найти в первой из процитированных пушкинских строк (о «нерукотворном памятнике», воздвигнутом поэтом себе самому своим поэтическим служением):

Вознесся выше он главою непокорной…

Но вот что важно: никаких конкретных указаний и даже намеков в ней нет. Мысль о противостоянии Поэта и Властителя содержится в ней, как говорится, в общем виде. Выше чего он «вознесся» (вторая строка) мы рассмотрим позже. Но и без указания объекта, который был избран Пушкиным для сравнения и которого мы пока не касаемся, ясно, что речь идет о противостоянии Поэта любому земному властелину, кем бы тот ни был, ведь вознесся-то «нерукотворный» памятник «главою непокорной». Кому «непокорной» – конечно, любой земной власти. Кроме того, это только один из множества аспектов (быть может, один из важнейших, но не единственный), составляющих содержательную основу стихотворения. Ведь в нем явлены мысли и о поэтическом бессмертии («Нет, весь я не умру»), и о противостоянии «нерукотворного» рукотворному, и о милосердии («милость к падшим»), и о превышающем все и всяческие веления «веленье Божьем», и еще многое другое.

Поэтому трудно согласиться с утверждение автора о том, что мотив «конкуренции или соперничества» с царской властью «многообразно заложен»[12] в пушкинском стихотворении. Нам этого «многообразия» выявить не удается, автор же не подкрепил свое сомнительное, на наш взгляд, утверждение пушкинским текстом. Спору нет, тема, разрабатываемая им в рассматриваемой статье [13] безусловно актуальна и статья его содержит немало интересных наблюдений, но они, по нашему глубокому убеждению, не имеют прямого отношения к пушкинскому «Памятнику». Гениальное пушкинское стихотворение, не побоимся сказать, не об этом или не только и не столько об этом. Оно о миссии или, как позднее замечательно выразился Блок, о назначении поэта: «”Памятник” – не только итог биографии, личной судьбы (как было у Горация и Державина). Судьба поэта Пушкина – для Пушкина лишь сюжет. Содержание же – миссия поэта. Излишние конкретные временные детали убраны, осталось движение истории».[14]

Так формулировал свое отношение к «Памятнику» Валентин Непомнящий более сорока лет назад в статье, опубликованной в «Вопросах литературы» (1964).  Значительно позднее он вновь подтвердил ту свою позицию: «Пушкинское стихотворение (в отличие от “Памятников” Горация и Державина, где авторы говорят в буквальном смысле о себе лично) вовсе не “личное”, не о поэте А.С.Пушкине, его “заслугах”, его судьбе, а о миссии поэзии, как она понимается поэтом Пушкиным и как выполнена в его творчестве. Из  лично-национального плана тема переводилась в план национально-общечеловеческий. “Я” было лишь точкой опоры, но не основным содержанием. Соответственно общепринятое узко историческое толкование “свободы” и “милости к падшим” (следование Радищеву, призыв помиловать декабристов) становилось частью широкого философского и нравственного понимания: свобода духа, милосердие к людям».[15]

Наиболее важно здесь для нас утверждение о том, что «излишние конкретные временные детали убраны» и что «общепринятое (в советское время. – В.Е.) узко историческое толкование» отдельных пушкинских мотивов в «Памятнике» неплодотворно  – их нужно рассматривать в «широком философском и нравственном» контексте.

Той же точки зрения придерживался М.Ф.Мурьянов в своих заметках о «Памятнике», где он цитировал бельгийского филолога Анри Грегуара: «Пушкин, по размышлении, очистил свой шедевр от слишком злободневных намеков, недостойных его и того, что дается навеки».[16]

Вопреки этому, М.Б.Мейлах вновь попытался доказать, что в пушкинском стихотворении содержится злободневное и политически актуальное для его времени утверждение о противостоянии поэта Пушкина власти российского царя: «Суммируя сказанное, можно видеть, что в стихотворении, написанном “почти” (? – В.Е.) александрийским стихом, поэт Александр Пушкин утверждает, что воздвигнутый им “нерукотворный” поэтический памятник (каковым данное стихотворение является par excellence) вознесся выше “рукотворного” Александрийского столпа – памятника неправомочно сакрализированной славе нелюбимого им тезоименитого императора Александра I».[17]

Курсив в словах «александрийский» (стих) – «Александр» (Пушкин) – «Александрийский» (столп) – «Александр» (император) демонстрирует желание подтвердить правомерность образования прилагательного «александрийский» от имени «Александр» (вместо «Александровский»), что на самом деле, как уже было отмечено, противоречит нормам русского языка.

Поборники узко исторической трактовки «Памятника» и раньше неоднократно пытались это противоречие снять. Современные авторы, как уже было упомянуто, предложили новые решения существующей для их интерпретации проблемы. Так О.А. Проскурин исходил из того, что Петербург  30-х годов ХIХ века порой отождествлялся в петербургской высококультурной среде (П.Я.Чаадаев, П.А.Катенин)[18] с египетской Александрией и потому, мол, Пушкин петербургскую Александровскую колонну и назвал «Александрийским столпом». Заметим, что оппонируя своему фактическому единомышленнику, М.Б.Мейлах совершенно резонно охарактеризовал проскуринскую интерпретацию, основанную на параллели Петербург – Александрия, как «натянутую» и «несомненно недостаточную».[19]

Сам же он предложил не менее остроумную, но столь же недостаточную, на наш взгляд, версию: «На самом деле мы имеем дело со скрытым галлицизмом, образованным по той же модели, что александрийский, а не александровский стих – от vers alexandrine (получившего имя по названию отнюдь  не города, а средневекового “Романа об Александре <Македонском>” <… > галлицизм этот восходит к присутствующей в сознании людей пушкинского времени colonne Alexandrinе – компактной форме, несомненно бывшей у всех на устах (начиная с ее проектировщика и строителя – Огюста Монферрана) в течение четырех лет строительства колонны, каждый момент которого освещался в печати не только русской, но и французской. Именно форма времени colonne Alexandrinе, более удобная для произнесения, чем громоздкая именная притяжательная конструкция colonne (ď) Alexandrе I , и сама как бы составляющая полустишие воображаемого александрийского стиха, постоянно употребляется в газетных отчетах, издававшейся в столице официальной газеты “Journal de Saint-Pétersbourg”».[20]

Во-первых, маловероятно, чтобы в пушкинском стихотворении были сведены вместе в одном словосочетании галлицизм (по утверждению автора статьи) «Александрийский» и архаизм «столп». Такой, с позволения сказать, лингвистический эклектизм совершенно не характерен для Пушкина. Более органичным и близким к французскому наименованию выглядело бы в данном случае словосочетание «Александрийская колонна».

Во-вторых, не может, на наш взгляд, восприниматься всерьез утверждение о том, что словосочетание «Александровский столп» («Александров столп») отвергнуты Пушкиным по соображениям стихотворной техники: «… наконец, ограничения, налагаемые метрикой, преуменьшать значение которых вслед за О.А.Поскуриным нет никаких оснований. Ни Александрийская колонна, ни  Александровский столп ни в именительном, ни в косвенных падежах в ямб не вписываются и вообще “неудобны” не только метрически, но и ритмически»[21], – таким вот доводом пытается обосновать свою концепцию автор! Кстати, упомянутый им О.А.Поскурин подобного рода предположения отклонил весьма, на наш взгляд, изящно: «… мысль же о том, что Пушкин совершил это насилие над языком (написав «Александрийский» в смысле Александровский. – В.Е.) для того, чтобы втиснуть слово в четырехстопный ямб, исполнена непреднамеренного комизма».[22]

И в-третьих, не все так просто с именованием стиха, которым был написан в ХII веке роман об Александре Македонском: русское «александрийский» не произведено от русского имени «Александр», а является модификацией французского прилагательного «alexandrin», образованного в соответствии с нормами французского языка от имени «Alexandrе». Название стиха перешло в русский язык из французского, обретя при этом русские суффикс и окончание и претерпев некоторую коррекцию («александрийский» вместо более точного по звучанию «александринский»).

Главное же наше возражение заключается не в этом. В пушкинском стихотворении, повторим это вслед за Валентином Непомнящим, «излишние конкретные временные детали убраны», или, как выразился Анри Грегуар, Пушкин «очистил» свой «Памятник» «от слишком злободневных намеков».

Поэтому более вероятной представляется интерпретация «Александрийского столпа», предложенная тем же Грегуаром и его последователями. Гораций избрал для сравнения по высоте со своим «нерукотворным» памятником египетские пирамиды (другое, нежели Фарос, из семи чудес света):

… и пирамид выше он царственных.[23]         

Пушкин заменил египетские пирамиды александрийским маяком (предположение о причине такой замены мы выскажем чуть позже). Отметим при этом, что М.Б.Мейлах придает чрезмерное, на наш взгляд, значение эпитету «царственных» у древнеримского поэта, относящемуся к усыпальницам египетских фараонов. Эпитет этот не имеет ни малейшего оттенка злободневности, какую приписывает он стихотворению Пушкина и каковая могла бы иметь место, сравни Гораций свой памятник с усыпальницами или какими-либо достопримечательными по своей высоте сооружениями Империи или скульптурами римских властителей. Осмелимся предположить, что эпитет этот подчеркивает лишь царственность пирамид как сооружений, возвышающихся над безлюдным плоским пространством пустыни .[24]

Таким образом, и Гораций, и Пушкин сравнивали высоту своих «нерукотворных» памятников с высочайшими в мире «рукотворными» объектами. Иначе и не могло быть: высоте памятника издревле придавалось особое значение. Об этом свидетельствует хотя бы форма доисторических памятников на территории будущей России, каковыми являлись по существу древние курганы. По утверждению М.Ф.Мурьянова, «фактор высоты уже тогда имел решающее значение в иерархии курганов». Утверждение это он сопроводил примерами: «…убитые Олегом в Киеве в 882 г. Аскольд и Дир, были погребены на вершине горы. Сам Олег был в 912 г. погребен на горе Щековице».[25]

И здесь обнаруживается еще одна уязвимость старой концепции: Александровская колонна никак не может соперничать по высоте с теми древними сооружениями, на которых остановились Гораций и Пушкин, ее высота – 154 фута[26] или 46, 94 м; высота пирамиды Хеопса – 138 м[27]; высота Фароса –  110 м[28] (по некоторым источникам 135[29] и даже 180[30] м). Таким образом, если бы объектом для сравнения высоты своего памятника Пушкин действительно избрал Александровскую колонну, то пушкинский эталон высоты был бы ниже, чем у Горация почти в три раза! Отметим при этом, что Александровская колонна вообще не является очень уж высоким сооружением (хотя, быть может, и стала самым высоким памятником своего времени), она не доминирует по высоте даже на месте своего установления – на Дворцовой площади Петербурга, где смотрится явно ниже арки здания Главного штаба. Таков на самом деле «здравый смысл», к которому будто бы апеллирует М.Б.Мейлах: «Здравый смысл требует все-таки видеть в пушкинском стихе сравнение прежде всего с петербургским памятником, установленным в честь побед императора Александра I ».[31] Нам же представляется, что пушкинское «вознесся выше он…» предполагает (по аналогии с одой Горация) высоту, превосходящую все известные в его время «рукотворные» сооружения мира, только таким «нерукотворному» памятнику Поэту и подобает быть![32] Именно в этом видится нам суть пушкинского сравнения.

Тот же довод в пользу александрийского маяка выдвинут С.А.Фомичевым: «Если принять во внимание, что в первой строфе имеется в виду самое дальнее будущее время, то масштаб сопоставления “памятника нерукотворного” с Александровской колонной окажется неизмеримо заниженным. Нет, речь здесь может идти только о самом грандиозном сооружении рук человеческих, о культурной реалии всемирного значения»[33]

Вслушаемся еще раз в величественную архаику пушкинской лексики: «памятник нерукотворный», «вознесся главою», «столпа», «в заветной лире», «тленья убежит», «в подлунном мире», «пиит», «Руси великой», «сущий в ней язык», «ныне дикой», «любезен я народу», «милость к падшим»,  «Веленью Божию», «приемли», «оспоривай»…

Высокий торжественный слог «Памятника», роднящий его этим, а также и ритмически, с переложением великопостной молитвы Ефрема Сирина («Отцы пустынники и жены непорочны…»), написанной за месяц до него, исключает, как нам представляется возможность сиюминутной злободневности и публицистичности в нем.

И все же остается вопрос: зачем понадобилось Пушкину заменить Фаросом египетские пирамиды, избранные для сравнения Горацием, а затем Державиным? Нам представляется, что производя эту замену, Пушкин намеренно ввел в стих лукавую двусмысленность, связанную с тем, что прилагательное «Александрийский» и имя «Александр» имеют общий корень, и тем самым как бы бросил отсвет от высочайшего в древнем мире сооружения на современную ему Александровскую колонну в Петербурге. Быть может, в том и суть произведенной Пушкиным замены. И тогда прочтение «Александрийского столпа» как Александровской колонны, поддержанное нашими оппонентами  тоже возможно (как частный, прикладной случай). Ведь пушкинское слово, как мы не устаем повторять, всегда многозначно. Вновь вспомним Ю.Н.Тынянова: «Семантика Пушкина – двупланна, “свободна” от одного предметного значения и поэтому противоречивое осмысление его произведений происходит так интенсивно».[34] Поэтому-то уже в пушкинское время «Александрийский столп» мог восприниматься кем-то (особенно цензурой) как Александровская колонна, и здесь мы готовы присоединиться к пассажу М.Б.Мейлаха: «Недаром Жуковский, готовя стихотворение к публикации в 1841 г., заменил, из цензурных соображений, “Александрийский столп” на “Наполеонов”».[35]Но ведь возможность «применений» не может служить доказательством того, что именно в этом и был истинный замысел Пушкина. Возможность разного рода «применений» очень часто сопровождала пушкинские стихи, но далеко не всегда эти «применения» были обоснованны.

Вообще узко историческая интерпретация «Александрийского столпа» слишком жестко связывает пушкинское стихотворение с 30-ми годами ХIХ века, замыкает его в них. Столь однозначное прочтение не будет полноценным, адекватным. Ведь это стихотворение (как и  ода Горация) на века, на все времена – таким оно было задумано и осуществлено Пушкиным. При взгляде из той временной дали, к которой устремлялась мысль поэта, и Александровская колонна, и сам Александр I будут становиться все менее различимыми.

 

 


[1] В дальнейшем – для краткости «Памятник».

[2] Мурьянов М.Ф. Из символов и аллегорий Пушкина, М.: «Наследие», 1996, с.64.

[3] См. об этом: Есипов В.М. «Милость к падшим…» // Есипов В.М Пушкин в зеркале мифов, М.: «Языки славянской культуры», 2006, сс.235-242.

[4] Grégoir H. Horace et Pouchkine // les Etudes classiques. Namur, 1937. T.6, pр.525-535.

[5] Шанский Н..М. Exegi monumentum // Русский язык в школе. 1989, №1, сс.70-71.

[6] Фомичев С.А. Памятник нерукотворный // Русская литература, 1990, №4, с.214.

[7] Мурьянов М.Ф. Указ. соч., сс. 60-67. В первом выпуске «Вопросов литературы» за 2008 год в статье «Будет ли когда-нибудь прочитан Пушкин?» ту же позицию подтвердил Г.Г.Красухин, но статья его, по существу, не содержит ничего нового по сравнению с работами названных авторов.

[8] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 19 тт., т.8, М.: «Воскресенье», 1995, с.422.

[9] Мейлах М.Б. Еще раз об «Александрийском столпе» // Пушкин и его современники. Сб. науч. трудов. Вып.4 (43), Спб.: Изд. СПб.:ИРЛИ РАН «Нестор-История», Гуман. аг-во «Академический проект», 2005, сс.340-363..

[10] А.С.Пушкин в воспоминаниях современников в 2-х тт, М.: «Худ. литература», 1974, т.1, с.141.

[11] Виролайнен М.Н. Культурный герой Нового времени // Легенды и мифы о Пушкине, СПб.: «Гуманитарное агенство “Академический проект”», 1994, с.334-335.

[12] Мейлах М.Б. Указанное соч., с.346.

[13] Как и другой его работы на ту же тему – См.: Мейлах М.Б.Поэзия и власть // Лотмановский сборник, т.3, М., 2004, сс.717–744.

[14] Непомнящий В.С. Поэзия и судьба, М.: «Сов. писатель», 1983, с.24.

[15] Непомнящий В.С. Поэзия и судьба, М.: «Сов. писатель», 1987, с.390.

[16] Мурьянов М.Ф. Указанное соч., с.66.

[17] Мейлах М.Б. Указанное соч., с.361.

[18] Проскурин О.А. Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест, М.: «НЛО», 1999, сс.278-282.

[19] Мейлах М.Б. Указанное соч., с.348.

[20] Мейлах М.Б. Указанное соч., с.350.

[21] Там же, с.352.

[22] Проскурин О.А. Указанное соч., с.277.

[23] Перевод А.П.Семенова-Тян-Шанского.

[24] Сравним с ахматовским: «И долговечней царственное слово» (курсив наш. – В.Е.).

[25] Мурьянов М.Ф. Указанное соч., с.62.

[26] Проскурин О.А.Указанное соч., с.284.

[27] Атлас чудес света, М.: БММ АО, 1995, с.128.

[28] Словарь античности, М.: «Прогресс», 1989, с.599.

[29] Мурьянов М.Ф. Указанное соч., с.65.

[30] Фомичев С.А. Памятник нерукотворный // «русская литература», 1990, №4, с.214.

[31] Мейлах М.Б. Указанное соч., с.347.

[32] О.А.Проскурин подвергает сомнению версию об александрийском маяке на том основании, что он «давно исчез с лица земли» (с.277), но и Гораций и Пушкин сравнивают свои памятники с пирамидой (Гораций) и с Фаросом (Пушкин) лишь по высоте. Долговечность сравнивается у Горация с медью (в переложении Державина – с металлами), у Пушкина это сравнение вообще отсутствует.

[33] Фомичев С.А. Указанное соч., с.214.

[34] Тынянов Ю.Н. Пушкин // Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1969, с.133.

[35] Мейлах М.Б. Указанное соч., с.347.

 


дизайн, иллюстрации, вёрстка
© дизайн-бюро «Щука», 2008